Богораз по праву считается патриархом советского североведения. Он создал свою этнографическую школу, написал самый обстоятельный для его времени многотомный труд о чукотском народе, разработал основы чукотской письменности, приложил максимум усилий для организации уникального даже по мировым критериям Института народов Севера и воспитал целую плеяду учеников, ставших светилами в области языкознания, фольклора и этнографии.
Сам Богораз в конце жизни признавался, что на Колыме и Чукотке прошли его лучшие годы. А ведь попал он туда отнюдь не по своей воле. Колыма была местом его ссылки за народовольческие убеждения. Когда в 1927 году от Богораза попросили очередную автобиографию, он написал: «В 1889 году послали меня в места отдалённые — в арктический Колымск, за 12 тысяч вёрст и на 10 лет сроку. Ехал я до Колымска около года, по Каме и Оби плыл на арестантских баржах, замурованный в трюме. От Томска до Иркутска шагал по Владимирке пешком, в Якутске покатили зимой с жандармами на тройках почти полураздетые. С непривычки страшно мёрзли — дыхание замерзало в груди. А в Якутске застали последствия Якутского расстрела и казни арестованных... Поехали в Колымск по двое с казаками, сперва на санях, с лошадьми, потом на оленях, а там и верхом на мелких якутских конях».

Что же успел такого натворить 24-летний юноша? За какие заслуги его отправили в 10-летнюю ссылку на Север?! И вообще, кто этот Богораз?
Он родился с именем Натан 15 (по новому стилю 27) апреля 1865 года в городе Овруч Волынской губернии. Правда, по официальным документам местом его рождения значится город Мариуполь. Да и дата в метрике была проставлена другая: 1862 год. После окончания в 1880 году гимназии Богораз уехал из Таганрога в Петербург, где поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Но точные науки оказались не для него, и спустя год он перевёлся на юридический факультет. Однако завершить образование ему так и не удалось. По политическому обвинению Богораз за участие в студенческих волнениях в 1882 году был выслан обратно в Таганрог.
Судя по всему, революционными идеями Богораза заразила его старшая сестра Перль (Прасковья Шебалина) (высшие женские курсы в Петербурге, похоже, сыграли с ней злую шутку, подвигнув девушку на радикальную борьбу с царским режимом). Правда, для самой Прасковьи игры в политику закончились весьма плачевно: сначала она угодила под суд по киевскому делу, потом вместе с грудным ребёнком попала в Московскую пересыльную тюрьму, где неожиданно скончалась. Позже дело Прасковьи пытались продолжить её братья Сергей и Николай. Сергей, как говорили, будто отличился в 1905 году в ходе Горловского восстания рабочих. Ему грозила смертная казнь. Спасло его лишь бегство за границу. А вот Николай сполна узнал и тюремный быт, и мытарства ссылок. От политики он отошёл уже в советское время, прославившись уже на поприще медицины, став опытным хирургом и профессором Ростовского университета.
Но вернусь к судьбе Натана Богораза. В кругу семьи недоучившийся студент успокоиться уже не мог. Он организовал в Таганроге революционный кружок, в который вовлёк молодых рабочих с металлургического завода, и подпольную типографию. Власти быстро обнаружили смутьяна и упрятали его на одиннадцать месяцев в тюрьму, а потом выслали в Ейск.
Выйдя на волю, Богораз принял православие. Он так объяснял своё решение: «Мне случилось принять православие для целей революционных. Нужно было поселиться в Новочеркасске, а с еврейским паспортом это было невозможно. Моё погружение в православную купель произошло в 1885 году. Был я Натан Менделевич Богораз — стал Владимир Германович Богораз. Германович — по крёстному отцу, как тогда полагалось». От старого имени остался лишь литературный псевдоним — Тан.
Находясь на нелегальном положении, Богораз принял в 1885 году участие в организации Екатеринославского съезда «Народной воли» и отредактировал последний номер журнала «Народная воля». После чего он отправился в Москву. Там его практически сразу схватили полицейские. Богораз попытался покинуть Бутырскую тюрьму, но это у него не получилось. После неудачного побега юного революционера из Москвы перевезли в Петропавловскую крепость, где он дожидался своей участи целых три года.
В 1889 году Богораза осудили на десять лет ссылки и отправили в Колымский округ. Вскоре он оказался в Среднеколымске. Но особо заниматься в этом маленьком городишке было нечем. И Богораз, чтобы хоть как-то скоротать время, стал записывать услышанные от казаков песни, былины и сказки. Этот интерес молодого бунтовщика к фольклору поддержал В.Ф. Миллер, который позже настоял на том, чтобы Отделение русского языка и словесности Академии наук под богоразовские материалы выделило целый том. Книга, изданная в 1901 году, получила название «Областной словарь колымского русского наречия». В неё вошли 153 песни, 103 загадки, 8 скороговорок, 27 пословиц и 5 сказок, которые опальный самородок зафиксировал у мещан и казаков Среднеколымска, Нижнеколымска и Походска. Перед этим, ещё до выхода академического тома, Миллер в два захода
услышанных несостоявшимся юристом на Колыме.
В 1895 году Академия наук стала ходатайствовать, чтобы Богоразу, Иохельсону и некоторым другим ссыльным народовольцам власть разрешила принять участие в Колымском отряде Сибиряковской экспедиции. На Богораза была возложена задача — собрать материалы по языку, фольклору, общественному строю, экономике, быту, культуре чукчей и эвенов, кочевавших по правым притокам реки Колыма. Организаторы не возражали против того, чтобы бывший смутьян нанял переводчиков. Но большая часть публики в Среднеколымске знала лишь чукотско-русский жаргон, пригодный для ведения в основном торговых операций. Поэтому Богоразу пришлось избрать другую тактику. Как он 15 сентября 1895 года сообщал в Восточно-Сибирский отдел Русского Географического общества, «вследствие неимения сколько-нибудь порядочного переводчика как чукотского, так и для ламутского языка мне пришлось направить главное старание на то, чтобы выучиться хоть сколько-нибудь разговаривать с представителями этих племён без посредства других лиц. По-чукотски я до известной степени выучился если не говорить, то, по крайней мере, понимать чужую речь, и в настоящее время всё-таки мог бы вести среди чукотского племени этнографические исследования, не очень затрудняясь способами выражения и не нуждаясь в переводчике, тем более, что русские переводчики на Колыме владеют чукотским языком не лучше меня». Это, кстати, в ходе первой всеобщей переписи населения Российской империи оценили и чукчи. Не зря они главному переписчику дали новое имя — Вэип (в переводе — пишущий человек).
В 1898 году бывшему смутьяну благодаря ходатайству известных петербургских учёных разрешили досрочно вернуться из ссылки. По возвращении в Петербург он стал научным сотрудником Музея антропологии и этнографии и с предисловием академика К.Г. Залемана выпустил свою первую монографию «Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, собранные в Колымском округе». Однако Министерство внутренних дел было очень недовольно тем, что неблагонадёжного, на взгляд властей, учёного приняли на работу в Петербурге, и хотело его куда-нибудь выслать. К тому же и сам Богораз вёл себя далеко не всегда благоразумно. Чего стоила, к примеру, его выходка 27 мая 1899 года на банкете, устроенном марксистами в честь столетия Пушкина. Он взял да прилюдно прочитал своё стихотворение «Разбойникам пера», в котором рискнул ужалить сильно раздражавшее его «Новое время». Спасло молодого этнографа от жандармского гнева лишь вмешательство академика В.В. Радлова.
Примерно в это же время американский антрополог Франц Боас стал настойчиво Богораза уговаривать принять участие в Северо-Тихоокеанской Джезуповской экспедиции. Боас давно уже хотел докопаться до истоков древних американских цивилизаций, и его очень интересовали вопросы взаимовлияния культур Старого и Нового Света. Он организовал несколько партий, которые занялись изучением коренного населения США и Канады. Но ему долго не удавалось сформировать экспедицию по исследованию Чукотки и Камчатки. В конечном итоге в партию, которая должна была работать на северо-востоке России, вошли Иохельсон, Бродская, Богораз с женой, зоолог Н.Бакстон и ассистент А.Аксельрод.
Американцы так определили российским участникам проекта круг их задач: «Вы должны будете собрать коллекции предметов, отражающих обычаи и физические характеристики населения. Эти коллекции должны включать этнографические предметы всех видов, скелетные кости и черепа — насколько это будет возможно, фотографии и гипсовые слепки. Ваши научные изыскания должны быть посвящены непосредственно этнологии населения, включая тщательное изучение языка и мифологии, и антропологическим измерениям».
Для Богораза путь в Джезуповскую экспедицию пролёг через Кавказ, куда он в ноябре 1899 года отправился сначала по каким-то своим личным делам. Потом учёный отметился последовательно в Берлине, Париже и Лондоне. А уже в начале 1900 года он достиг Нью-Йорка, где Боас объявил, что Богораз возглавит Анадырский отряд партии.
Обращу внимание: в своё уже добровольное путешествие по Северу Богораз отправился с женой Софьей. Но, к своему стыду, об этой смелой женщине я практически ничего не знаю. Кроме того, что 4 июля 1900 года пароход доставил супругов в Ново-Мариинск (нынешний Анадырь), где они, видимо, разделились.
В течение короткого лета Богораз объехал на карбасе стойбища оленных чукчей, выходивших на летовку на берега Анадырского лимана. Затем учёный выехал на собаках через село Марково на Камчатку, по пути обследуя группы оседлых коряков и ительменов. Обратно он возвращался в Ново-Мариинск через посёлки кереков и южные группы кочевых чукчей. В апреле 1901 года Богораз на собаках выехал на север Чукотки, уже в мае он был у эскимосов селения Чаплино, и оттуда — на остров Святого Лаврентия. В Ново-Мариинск этнограф возвращался на байдарках. И уже из Ново-Мариинска Богораз пароходом отбыл во Владивосток, а оттуда в Америку для обработки собранных материалов. Позже Богораз подсчитал, что во время Джезуповской экспедиции он проехал около шести тысяч километров на собаках и несколько сот километров проплыл на эскимосской байдаре.
Ещё в юности Богораз увлёкся также литературой. Свои рассказы он поначалу в память о своём первом, полученном до крещения имени, подписывал псевдонимом Н.А. Тан (то есть — Натан). Впоследствии беллетристические произведения учёный издавал под псевдонимом Тан, а научные работы подписывал своей настоящей фамилией. Первыми произведениями Богораза, написанными на чукотском материале, стали рассказы «На стойбище» и «Кривоногий». В 1899 году учёный издал первый сборник «Чукотские рассказы» (правда, на титульном листе был указан 1900 год), который за короткое время выдержал три издания. Книга вызвала огромный резонанс в литературной среде. В письме к В.С. Миролюбову от 6 декабря 1899 года А.П. Чехов из Ялты писал: «Скажите Тану, чтобы он выслал мне свою книжку. Я о ней слышу и читаю много хорошего, а купить негде, да и совестно покупать книгу земляка». «Чукотские рассказы» получили сочувственный отклик у В.Г. Короленко. В журнале «Русское богатство» (1900, № 4) он отмечал: «...Всё это оригинально, неожиданно, странно и, несмотря на некоторую сухость, длинноты, повторения и излишнюю фотографичность снимков, — запечатлевается в памяти и даёт правдивую картину своеобразного неведомого быта. Пусть в произведениях г. Тана этнограф порой слишком связывает художника. Но зато художник оживляет этнографические описания, которые и сами по себе были бы интересны».
Впрочем, проза появилась потом, а сначала были стихи. Первый раз отдельным сборником они вышли в 1900 году. Как считал критик П.Ф. Якубович, укрывшийся за псевдонимом Л.Мельшин, «Тан главное значение в поэзии придаёт чувству». Но одних чувств для хорошей поэзии было мало. Поэтому тот же Якубович-Мельшин в изданных в 1904 году «Очерках русской поэзии» утверждал, будто Тан — «поэт неудачный». Тем не менее тановский сборник «Стихотворения» с 1900 по 1910 год выдержал четыре издания. Добавлю, что в 1905 году об этой книге очень даже сочувственно в журнале «Весы» отозвался Валерий Брюсов, но он тоже, правда, подписался псевдонимом — Пентаур.
Осенью 1901 года Богораз вернулся в Петербург, где уже вышел его «Очерк материального быта оленных чукчей, составленный на основании коллекции Н.Л. Гондатти». Как считал профессор А.Н. Максимов, эта книга Богораза «представляет весьма крупный вклад в русскую этнографическую литературу... она впервые даёт нам систематическое и строго научное представление о чукчах, о которых в литературе раньше имелись довольно случайные разрозненные сведения...
Личное знакомство автора с описываемым народом играло несравненно большую роль, чем изучение собранных других коллекций, и без него было бы положительно невозможно такое обстоятельное и отчётливое описание, какое мы имеем в настоящей книге... Правильнее было бы сказать, что книга составлена преимущественно на основании личных наблюдений, а коллекции Этнографического музея послужили для неё лишь материалом для иллюстраций» («Этнографическое обозрение», 1902, № 2).
Однако задержаться в Петербурге надолго у Богораза не получилось. Он вновь напоролся на департаментскую высылку. Делать было нечего — учёный отправился в Нью-Йорк. В Америке он провёл за обработкой чукотских материалов три года. В 1904 году Богораз опубликовал на английском языке первую часть своей монографии «Чукчи». Всего в 1904 — 1910 годах вышло на английском языке четыре книги (кн. 1, 1904 — о материальной культуре чукчей; кн. 2, 1907 — религия; кн. 3, 1909 — о социальной организации чукчей; кн. 4, 1910 — о мифологии). Все четыре книги составили седьмой том изданий Джезуповской экспедиции. В переводе на русский язык книга о социальной организации вышла в Ленинграде в 1934 году, книга о религии — в 1939-м, а «Материальная культура чукчей» — только в 1991 году.
В Америке Богораз написал роман из древней жизни Крайнего Северо-Востока «Восемь племён», роман «За океаном» — о жизни русских эмигрантов в Америке, книгу очерков «Духоборы в Канаде» и новый цикл рассказов о Севере — «палеолитический» — о первобытной жизни народов Северо-Востока до прихода туда русских. Все эти вещи очень высоко оценила тогдашняя критика. Правда, при этом каждый рецензент исходил из установок определённых политических сил. Анатолий Луначарский, к примеру, когда хвалил роман «За океаном», естественно, в первую очередь акцентировал внимание на симпатиях писателя к левым идеям. Художественные достоинства Богораза, похоже, оценил лишь академик А.Шахматов. В мае 1905 года академик писал Богоразу: «Вы были так любезны прислать мне четыре тома Ваших сочинений. Только недавно пришлось мне их прочесть. Они доставили мне дивное удовольствие. Но когда я дошёл до романа „Восемь племён“, я почувствовал неодолимое желание выразить Вам всё моё полное восхищение, в которое он меня привёл. Эпический стиль рассказа, мастерское изложение, художественные образы, им вызываемые, — всё это выше моих слабых похвал».
В Нью-Йорке Богораз прожил два года. Как учёный писал уже в 1926 году, он «в разгаре Японской войны воротился в Европу, а оттуда в Россию. Было это как раз к первому земскому съезду. Зашумела Россия, задралась. То били старые новых, как искони велось, — теперь били новые старых. Я бегал за теми и другими с записною книжкой. Ездил на Волгу и в степь и в Сибирь. Был страстным газетчиком, фельетонистом. Почувствовал себя даже всероссийским художественным репортёром. Но и науки своей, чукотско-английской, отнюдь не оставлял. И так я стал человеком двуличным, двойственным. С правой стороны Богораз, а с левой, незаконной — Тан. Есть люди, которые Тана не выносят, а к Богоразу довольно благосклонны. Есть и такие, напротив, что чувствуют к Тану особую склонность, напр., прокурор и полиция. С 1905 по 1917 г. я привлекался к суду по делам политическим и литературным раз двадцать. А раньше того расправы были административные. Не знаю, которые лучше, которые хуже, — судебные или административные. Все хуже.
В 1905 году заиграла революция. В январе я столкнулся с Гапоном, перезнакомился с гапоновскими рабочими, особенно с Кузиным, учителем и слесарем, гапоновским секретарём. Был он человек кристальной чистоты, взял на воспитание единственного сына председателя Васильева, убитого у Нарвских ворот, когда они лежали втроём, распластавшись на снегу, — посредине Гапон, слева Васильев, справа Кузин.
Потом был московский октябрь. Октябрь № 1. Я близко стоял к центральному забастовочному комитету. Ещё ближе к первому Крестьянскому Союзу. Старался всё увидеть, разузнать. Такая была ненасытная жадность, словно в душе, в глубине провальная дыра, — хватаешь кипящую жизнь горстями, рвёшь клочьями и пихаешь в глубину. Наполняешь внутреннюю пустоту и не можешь наполнить. Тут и обдумывать некогда, — писать и отдавать людям. Скомкаешь, выбросишь несколько клочков, — нате! И дальше на лов, к новому, к новому. Это должно быть оттого, что пришлось пережить одну за другой целых три революции. Горькая пена революции, солёная, тёплая кровь. И ею никак не напьёшься, только захлебнёшься, как пеною морской. И сохнут уста, и жажда сильней и настойчивей.
14 ноября 1905 года нас арестовали пятерых по крестьянскому союзу, первых после конституции. Пристав даже руками развёл и просил извинения: „Ведь вот же гарантия личности ещё не утверждена“. Потом нас выпустили, потом опять посадили и т.д.» (цитирую по репринтному изданию словаря «Деятели СССР и революционного движения России», М., 1989).

Революции 1905 — 1907 годов Богораз посвятил повести «На тракту», «Дни свободы», рассказы, политические памфлеты, стихи, очерки. Интересная деталь: за десять лет — с 1906 по 1917 год Богораз выдержал 22 (!) политических процесса. Мало кто знает, что корректуру своего очередного собрания сочинений он читал в 1910 году нелегально, сидя в тюрьме.
Ну а лично для меня до сих пор остаётся загадкой, когда Богораз, занятый борьбой, нашёл время написать один из лучших своих романов «Жертвы дракона», впервые напечатанный в 1909 году в журнале «Современный мир». Критики тогда поставили эту книгу на один уровень с романами Джека Лондона «До Адама» и «Борьба за огонь» Рони-старшего. А член-корреспондент Академии наук СССР С.Обручев уже в 1929 году утверждал, что у
Богораза «получилась чрезвычайно интересная реконструкция возможного (или воображаемого?) быта, обычаев, легенд первобытного человека» («Печать и революция», 1929, № 1).

Когда началась первая мировая война, Богораз поддержал большевиков и добровольцем ушёл на фронт, был начальником санитарного поезда. В своих письмах, обращённых к друзьям, он писал: «У меня репутация такая — до войны „бешеный чукча“, а теперь — „большевик“. Естественно, власти продолжали преследовать учёного. Невзлюбило его и правительство Керенского. Как потом вспоминал Богораз, он „умудрился выдержать политический процесс даже при Керенском, который был назначен на рассмотрение на 22 — 23 октября“.
Октябрьский переворот 1917 года Богораз воспринял, мягко говоря, без энтузиазма. В ту пору он, если верить его автобиографии 1926 года, „проделал всю обывательскую голгофу голодного времени: семью потерял, остался один, как бобыль, и соответственно злобствовал“.
В 1921 году Богораз стал профессором на кафедре этнографии в Петроградском географическом институте. В жизни учёного начался новый этап. Он разработал совершенно новую концепцию этнографического образования в стране. По его мнению, решающую роль в подготовке кадров должна была играть полевая школа. Практически все его ученики в обязательном порядке не меньше года жили среди изучаемого ими народа. Другим непременным правилом этнографов при Богоразе стало знание языка носителя исследуемой культуры. Уже в 1930 году учёный по этому поводу писал: „Язык является не только орудием для общения с туземцами без посредства переводчиков, часто небрежных и невежественных, он оставляет лучшее средство для познания самой народности — средство безошибочное и точное, ибо из каждой фразы, даже из каждой отдельной формы можно извлечь драгоценные подробности, относящиеся к производственным стадиям, социальным институтам и связанной с ними идеологии“ („Сборник памяти Л.Я. Штернберга“, Л., 1930).
Кроме теории, Богораз много думал о том, как в новых условиях должна строиться жизнь народов Севера. Ещё в 1922 году в журнале „Жизнь национальностей“ он опубликовал статью „О первобытных племенах“,
подзаголовок которой говорит сам за себя: „Наброски к проекту организации управления первобытными туземными племенами“. 27 марта 1923 года он на коллегии Наркомнаца сделал доклад „Об изучении и охране окраинных народов“. Учёный призывал не отвергать с ходу проект создания резерваций. По его мнению, произошла подмена понятий, слово „резервация“ стало восприниматься в обществе крайне негативно, но мало кто вник в суть этого явления. Богораз первым из этнографов поддержал идею создания правительственного Комитета Севера и вошёл в его первый состав. Но особенно много сделал Богораз для формирования системы высшего образования для народов Севера на их родных языках.
При этом сам Богораз долгое время оставался „под колпаком“ уже новых, советских спецслужб. Так, заместитель председателя ОГПУ Г.Ягода в 1926 году подготовил в ЦК ВКП(б) на имя В.Молотова письмо, в котором просил для „завершения разгрома Устраловско-Лежневской группы сменовеховцев произвести обыски без арестов“ у восьми деятелей науки и культуры, включая В.Богораза, А.Бобрищева-Пушкина и М.Булгакова, и потом „возбудить следствие, в зависимости от результатов коего выслать, если понадобится“, этих неугодных лиц. К счастью, Ягода получил отказ.
В октябре 1928 года только трое учёных из России — В.Г. Богораз, В.И. Иохельсон и И.Л. Стрельников — получили приглашение на XXIII Международный конгресс американистов. Несмотря на возражения чекистов, Богоразу разрешили совершить командировку. За пять дней — с 17 по 22 октября — учёный прочитал более тридцати докладов, чем изумил весь научный мир. Этот факт восхитил даже американского этнографа, скептика по жизни Ф.Боаса. Вся Америка признала тогда величие советской этнографической школы.
А вот литературные успехи Богораза оказались уже не такими впечатляющими. В 1928 году он выпустил роман „Союз молодых“. Писатель попытался соединить в нём два пласта: он вспомнил молодость своего поколения, которая прошла в северных ссылках, и на эти воспоминания наложил картины преображённой после октябрьского переворота Колымы. Если верить А.Богомолову, написавшего послесловие для последовавшего в 1963 году переиздания этой книги, сюжет романа прост. Ссыльный эсер Викентий Авилов, попав на Колыму, поселяется в зимовке Весёлой, знакомится с девушкой Дукой (так звучало здесь русское имя Дуня). Она становится матерью его сына, в честь отца названного Викешей. Но „пришла эстафета с самого Якутска“. Авилов узнаёт о революции 1905 года. Он уезжает в Россию. Рос мальчишка. Новое входило в жизнь северян. Зазвучали новые слова. Сын ссыльного стал „максолом“ — так переделали местные жители на свой лад новое слово „комсомол“. Но вот в знакомые места во главе одного из пепеляевских отрядов идёт Викентий Авилов. Это не прежний ссыльный. Перед нами — палач и каратель полковник Авилов. Страшный след оставляет за собой его отряд. Банда садистов и убийц приходит в Колымск. Здесь происходит встреча отца с сыном. Вспомнил младший Авилов умершую мать и слова, что повторяла она об отце: „Злое сердце. Руки кровяные, убойные“. Таким оказался отец. В последнем бою сын убивает отца... Богораз показал в своём романе сильную личность Авилова». Но давайте говорить правду: с художественной точки зрения роман «Союз молодых» получился весьма слабым.
Здесь, кстати, будет интересно узнать, как собственные литературные вещи оценивал сам автор. Когда он в 1929 году выпускал своё очередное собрание сочинений (в четырёх томах), то ему показалось очень важным отметить в предисловии следующую мысль: «Повести мои и романы всегда необычайно сжаты, набиты фактами и для собственного замысла коротки и узки. Это скорее подробные конспекты, сгущённые экстракты, которые следовало бы развести медвяной ситой и просто водой психологии и дать побродить. Но я никогда не умел этого делать. Терпенья, что ли, не хватало. Еже писах — писах...».

Это неумение создать мощные художественные образы особенно проявилось в последнем романе Богораза «Воскресшее племя», которое впервые было опубликовано в 1935 году. Здесь писателя уже и необычная тема, связанная с историей юкагирского народа, не выручила, и фольклорные вставки не спасли. Как верно заметила Л.Якимова, «разрозненный жизненный материал вышел из повиновения, автор оказался в плену сложной стилистики». Хотя я личносчитаю, что дело не только в стилистике. Писатель сам загнал себя в ловушку, попал в плен ложных иллюзий. Он оторвал своего героя от привычной почвы и за него решил, будто истинное счастье юкагирского таёжника — в отказе от вековых традиций родного народа и в приобщении к достижениям чужой, европейской цивилизации. При этом беллетрист не почувствовал, какая у его героя получилась страшная психологическая ломка. Насильственное насаждение непривычных ценностей ещё никогда ни для кого не проходило бесследно.
В последние годы жизни Богораз сохранил поразительную работоспособность. Он составил несколько учебников, включая «Букварь для северных народностей» (1927) и чукотский букварь «Красная грамота» (1932), чукотско-русский словарь, книги по чукотскому фольклору, выпустил монографии «Эйнигейн и религия» (1923) и «Распространение культуры на Земле: Основы этногеографии» (1928), напечатал «Материалы по ламутскому языку» (1931), плюс написал два уже упоминавшихся романа о Севере «Союз молодых» (1928) и «Воскресшее племя» (1935).
Добавлю, что в 1932 году учёный организовал в Ленинграде новый институт — Музей истории религии. Какую этот музей проводил политику, можно судить по одному из признаний профессора. По-моему, в 1930 году он сказал: «Говорить о нашем православии или христианстве, конечно, смешно. Я, кажется, родился безбожником, вырос язычником, а в настоящее время являюсь безбожником воинствующим». Вот эта позиция — воинствующее безбожие — и определяла всю деятельность последнего богоразовского детища.
Естественно, Богораз далеко не во всём был прав. Так, много вреда принесла его статья «Религия как тормоз социалистического строительства среди малых народностей Севера» («Советский Север», 1932, № 1 — 2). Власть, в чём-то отталкиваясь от этой статьи, изничтожила потом чуть ли не всех шаманов.
Хотя справедливости ради отмечу, что какие-то вещи Богораз сам со временем переосмыслил. Так, готовя в 1934 году русское издание первой части монографии «Чукчи», учёный признал, что во многих местах его работа устарела. Он писал: «Я мог бы теперь изменить самый метод анализа. Я, однако, предпочёл напечатать мой основной текст без всяких изменений в качестве исторического материала, написанного и изданного тридцать лет назад... Переходя к пересмотру всего материала моей монографии с новой точки зрения, я должен прежде всего отметить эмпирический характер своей работы. Я старался следовать за фактами и с некоторым трудом решался на обобщения. Ибо я должен сказать вообще, что во время моей полевой работы, а также и после того я относился с недоверием ко всем существовавшим в то время теориям развития первобытного общества. В этом отношении я в то время больше приближался к Францу Боасу, который до сих пор во всех этнографических и социологических вопросах занимает такое же преувеличенно осторожное, скептическое положение».
Другое дело, властям этих признаний было мало. Возможно, они всерьёз рассчитывали превратить старого профессора в убеждённого марксиста. Благо Богораз для этого давал сколько угодно поводов. Он в 1928 году выпустил книгу «Распространение культуры на земле. Основы этнографии», в которой скрестил несовместимые вещи: антропологические идеи Ф.Ратцеля с постулатами марксистской теории. Я не исключаю, что учёный надеялся, что после этого власти приняли бы его за своего и наконец от него отвязались бы. Но получилось всё по-другому. Первым Богораза «сдал» его же ученик Я.Кошкин (Алькор), публично заявивший, что профессор никаких успехов на марксистском фронте так и не добился. Потом на бывшего народовольца набросились В.Б. Аптекарь, С.А. Токарев, Н.М. Маторин и другие влиятельные учёные. Кончилось это тем, что коллеги Богораза под влиянием властей принялись рьяно отрицать существование этнографии как самостоятельной науки с собственной теоретической базой, предложив учёным сосредоточиться на изучении лишь «социально-экономических формаций в их конкретных вариантах».
Но более всего Богораза доконала установочная статья в журнале «Советская этнография» Маторина. В ней весьма именитый учёный на всю страну заявил, что «рано или поздно» и «полевая этнография», разместившаяся под сенью Географического института и отдающая сильным душком старомодного народничества, должна уступить свои позиции... всюду побеждающему, действенному марксизму". Не удивительно, что сразу после такого
маторинского выпада последовала команда этнографическое отделение на географическом факультете ЛГУ закрыть.
Короче, к началу 1930-х годов Богораза обложили со всех сторон. У профессора начали сдавать нервы. Последней каплей стала прокатившаяся в 1935 году в близком ему Институте антропологии и этнографии волна арестов. Не случайно Богораз тогда поспешил отправить письмо в Америку Боасу, в котором, возмущаясь сложившейся в стране ситуацией, признался, что он всерьёз подумывает обэмиграции.
Умер Богораз 10 мая 1936 года в поезде по пути из Ленинграда в Ростов-на-Дону. Похоронен он на Волковском кладбище в Петербурге.
После смерти учёного остался большой его архив. В 1949 году известные североведы Г.А. Меновщиков и Е.С. Рубцова издали книгу В.Г. Богораза «Материалы по языку азиатских эскимосов». В 1937 году в Ленинграде под редакцией академика И.И. Мещанинова вышел сборник статей «Памяти В.Г. Богораза». Кроме того, о Богоразе выходили книги Б.И. Карташёва «По стране оленьих людей» (М., 1959), Н.Ф. Кулешовой «В.Г. Тан-Богораз: Жизнь и творчество» (Минск, 1975), другие работы.

Библиография:

Литература

1. Чукотские рассказы, 1899;
2. Стихотворения, изд. С. Дороватовского и А. Чарушникова, СПБ, 1900; изд. Н. Глаголева, СПБ,; изд. «Просвещение», СПБ, 1910;
3. Восемь племён, 1902
4. Жертва дракона, 1909;
5. Собрание сочинений, изд. «Просвещение», тт. I—XII, СПБ, 1910—1911;
6. На озере Лоче, 1914
7. Собрание сочинений, изд. «Земля и фабрика», тт. I—IV, М. — Л., 1928—1929;
8. Союз молодых, Гиз, М. — Л., 1928; изд. ЗиФ, М. — Л., 1930;
9. Северная охота, изд. «Молодая гвардия», М., 1931;
10. Колымские рассказы, ГИХЛ, М. — Л., 1931;
11. USA, изд. «Федерация», М., 1932; Изд. 2-е. — М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. −216 с.;
12. Воскресшее племя. Роман, Гослитиздат, М., 1935.

Язык и Фольклор

1. Труды по языку и фольклору: Образцы материалов по изучению чукотского языка и фольклора, «Известия Акад. наук», т. 10, № 3, СПБ, 1899;
2. Материалы по изучению чукотского языка и фольклора, изд. Акад. наук, СПБ, 1900;
3. Областной словарь колымского русского наречия, изд. Акад. наук, СПБ, 1901;
4. Материалы для изучения языка азиатских эскимосов, «Живая старина», кн. 70/71, Пб., 1909;
5. Материалы по ламутскому языку, в кн.: Тунгусский сборник, I, изд. Акад. наук СССР, Л., 1931;
6. Чукчи. Социальная организация. Авторизованный перевод с английского. Часть I. Л., 1934;
7. Луораветланско-русский словарь, Государст. учебно-педагогич. изд-во, М. — Л., 1937;
8. Чукчи. Религия. Авторизованный перевод с английского. Часть II. Л. 1939;
9. Publications of the Jesup North Pacific Expedition, Leiden — N. Y., 1904, 1910;
10. The Chukchee, vol. 7; Chukchee Mythology, vol. 8, part I; Chukchee — Handbook of American Indian Languages, p. 2, Washington, 1922;
11. The Eskimo of Siberia; Publications of the Jesup North Pacific Expedition, vol. 8, part 3, Leiden — N. Y., 1913
12. Koryak texts. Bogoras, Waldemar Leyden : E. J. Brill; New York, G. E. Stechert, 1917.

Отрывок из рассказа В. Тан-Богораза «На реке Росомашьей»

Когда на другое утро я вышел из полога, приготовления к бегу были в полном разгаре. Чаунщики и кавралины уже приехали со своих стойбищ. Оленные жители были тоже в полном сборе. Кроме чукч, явилось ещё человек двадцать ламутов, не столько для участия в состязании, сколько в смутной надежде урвать как-нибудь кусок мяса от щедрости или простодушия хозяев.

Старики стояли группами у шатров, молодые люди озабоченно осматривали копыта оленей и полозья беговых нарт. Акомлюка праздно стоял у своего шатра. Не надеясь на быстроту своей упряжки, он решил отказаться от участия в беге.

— Хорошо ты спишь, Вэип! — приветствовал он меня. — Должно быть, Тылювия тебе мягко постлала… Видел? — прибавил он таинственным тоном, подходя ближе.

— Я как увижу? — переспросил я. — Впрочем, я думаю, что это женщина!...

— Ну да, женщина! — вмешался неугомонный Амрилькут. — Тут есть старушка у кавралинов, из одной земли с ними, в одно время пришла, — послушай-ка, что она говорит!... «Ночевала, говорит,
прошлым летом в одном пологу с ними, и они лежат, раскрывшись… Так Ятиргин — это что? — ребёнок, а не мужчина. А настоящий-то мужчина — Тылювия…»

Чукчи смеялись, но старый Рольтыиргин с испугом уговаривал их говорить потише.

— Ещё услышит та! — кивал он головой в сторону шатра Тылювии, как будто шаманка могла услышать оттуда наш разговор.

Акомлюка отозвал меня в сторону.

— Ты бы не ставил на борьбу!... — заговорил он сконфуженно. — Разный народ есть, со всех земель… Худые люди!... Может выйти драка!...

— Нельзя не поставить!... — отвечал я. — Все люди знают. Станут приставать! А кто худые? — спросил я не без задней мысли. — Кэргак?...

— Пустое! — ответил он с неудовольствием. — Умку могу я зашвырнуть дальше белого моря, пусть себе живёт с медведями…

Я улыбнулся. Имя Умки действительно означает по-чукотски белого медведя…

— По-моему, пусть! — продолжал Акомлюка.
— А только Митрошке скажи, пусть он не борется! Хоть станут тянуть за полы, хоть сам я стану звать, пусть укрепится!... Русский!... Худо!... Ещё опять выйдет смута!...

Он имел в виду столкновение русских с чукчами, имевшее место в 1895 году на анюйской ярмарке.

Я обещал удержать Митрофана от участия в борьбе. Етынькэу торжественно вынес из-за своего шатра связку берёзовых жердей, провёл черту на снегу, воткнул на черте ветку тальника и подле неё положил свою ставку. Я воткнул ветку немного подальше и привязал к ней большой нож в кожаных ножнах, довольно грубое произведение якутского кузнечного ремесла. Третий приз состоял из тюленьей шкуры и был поставлен Акомлюкой. Женщины зажгли около каждой ставки по небольшому костру и бросили в огонь по нескольку зёрен жира. Ездоки уже запрягали оленей. Толин крепко подтянулся и заткнул за пояс широкие полы своей кукашки.

— Ух! — говорил он, обращаясь к нам. — Я всё равно ваш земляк, на этой земле один с запада. Пожелайте мне счастья, чтобы я опередил. Они все против меня, носовые и оленные!... Ух, как хочется обогнать!...

Коколи-Ятиргин заботливо выравнивал длину постромок и испытывал крепость ремешков, соединяющих концы ременного хомута.

Всех упряжек, желавших принять участие в беге, было около сорока. К великой утехе молодых людей, вертлявая Каляи вывела и свою упряжку, желая состязаться с мужчинами.

— Го-го! — кричал Акомлюка. — Важенка! Хочет гнаться за быками!

Каляи бойко отшучивалась, приводя в порядок упряжь своих бегунов. Быть может, она хотела своею удалью отвоевать у счастливой соперницы любовь своего мужа. Его, впрочем, не было на стойбище. Несколько дней тому назад он уехал в гости к родственникам, жившим на южном берегу Сухого Анюя, и до сих пор ещё не возвратился.

Как только все олени были запряжены, участники бега без всякого порядка ринулись вперёд, каждый с того места, где находилась его нарта, и крупной рысью понеслись по дороге, понемногу выравниваясь и вытягиваясь в долгую линию. Через две минуты все они уже исчезли в глубине дороги, но из середины стойбища выехала новая нарта, возбудившая всеобщий восторг зрителей. Десятилетняя Уанга, старшая дочь Етынькэу, изловив
старую важенку, смирную, как корова, запрягла её в полуизломанную кладовую нарту и, насажав целую кучу ребятишек, выехала на дорогу.

Важенка бежала мелкой рысцой, потупив голову и лениво передвигая ноги, но Уанга немилосердно дёргала вожжами и махала длинной талиной, заменявшей бич. Ей во что бы то ни стало хотелось догнать старших участников бега, умчавшихся вперёд.

— Гото, гото, гото, гото! — присвистывал Амрилькут. — Вот самые быстрые едут! Самые лучшие сзади!

Несколько самых почтенных стариков и старух в порыве неудержимого восторга бросились к нарте и расхватали ребятишек.

Любовь к маленьким детям составляет самую светлую черту чукотской жизни и часто выражается такими бурными порывами.

Ребятишки отбивались изо всех сил.

— Отстаньте! — кричали они. — Мы торопимся! Не приставайте!...

Старики, однако, не слушали и тащили их назад на стойбище.

— Чем вам бегать на оленях, — говорил Амрилькут, — лучше поборитесь!... Конечно, этакие силачи не хотят стоять без дела!... Эти пусть! — указал он на двух маленьких пузатых мальчиков, похожих на самодвижущиеся связки оборванных меховых лохмотьев.

Мальчишки сцепились тут же, не сходя с дороги, и весьма добросовестно принялись таскать друг друга по ухабам накатанных колей.

— Гэть, гэть, гэть!

— Гы, гы!

— Гычь, гычь!

— Гото, гото, гото!

Присвистывали и притоптывали зрители, более увлекаясь этой кукольной борьбой, чем серьёзным состязанием взрослых борцов.

— Едут, едут! — закричали другие мальчишки, постарше, которые убежали вперёд, чтобы первыми увидеть возвращение состязавшихся.

Зрители с недоумением стали присматриваться вдаль. На узкой полоске дороги, убегавшей в глубину речной долины, действительно показались два крошечных облачка снежной пыли, быстро приближавшихся к стойбищу.

— Мало бегали! — недовольным тоном сказал Рольтыиргин. — Ставка большая, надо бегать дальше!

Неугомонный Амрилькут попытался вскарабкаться на огромную кучу мёрзлых шкур, сваленных у последнего шатра, но она немедленно расползлась под его ногами и на минуту совсем заслонила от его глаз приближавшихся ездоков. Они мчались во весь опор, заставляя оленей напрягать последние силы. Комья снега так и летели из-под копыт. Маленькие лёгкие нарты судорожно подпрыгивали на каждом ухабе.

— Напрасно смотрите, — вдруг сказал Акомлюка. — Это не передние!

— Ты откуда знаешь? — спросил я с удивлением.

— А ты думаешь, передние олени так отбрасывают ноги? — саркастически возразил он. — Это какие-то хромые, должно быть, с полдороги вернулись!...

Действительно, когда через несколько минут нарты подскакали к стойбищу, ездоки сконфуженно стали распрягать оленей в сторонке, не дотрагиваясь до ставки.

Настоящие передние нарты показались почти через полчаса. На этот раз в глубине дороги появилось только одно облачко, которое мчалось с удивительной быстротой, гораздо скорее двух раньше приехавших нарт.

Амрилькут опять полез на свои шкуры.

— Две нарты! — сказал он уверенно. — Толин и Коколи, больше некому.

Облачко действительно разделилось надвое, и задняя половина постепенно начала отставать от передней. Сзади, на самом краю горизонта, появилась длинная полоска снежной пыли, низко прилегавшая к земле и тоже быстро катившаяся по направлению к стойбищу. Через пять минут весь поезд был на виду. Толин и Коколи-Ятиргин действительно скакали во главе состязавшихся. Толин был впереди всех: его высокие поджарые олени вытягивались, как борзые собаки, и так далеко забрасывали свои длинные ноги, что задние копыта чуть не стукались о передние. Ездок сидел скорчившись и только похлопывал вожжами. Толин больше всего гордился именно тем, что его олени не нуждаются в ударах бича. Коколи-Ятиргин, отставший от него метров на двадцать, напротив, осыпал оленей беспощадными ударами острого костяного наконечника.
Его олени, очевидно, достигли высшей быстроты бега и не имели сил ускорить движение.

По лицу Амрикульта расплылась широкая улыбка. Толин был женат на его племяннице и, приезжая на Росомашью, жил у него на стойбище.

— Наддай, Толин! — крикнул он и, не надеясь, что его слова будут услышаны, сдёрнул с головы свой широкий лисий шлык и азартно замахал им в воздухе.

Толин бросил беглый взгляд в сторону зрителей и, привстав на полозьях, приподнял бич. Олени его рванулись вперёд и оставили Коколи-Ятиргина ещё на несколько метров. Победа его была обеспечена. До конца бега оставалось не более шестидесяти или восьмидесяти метров. Вдруг левый олень неловко передёрнул в воздухе передними ногами и неожиданно ткнулся носом в снег. Толин взмахнул бичом и на этот раз ударил оленя с такою силой, что кровь брызнула из-под наконечника. Олень сделал было усилие, чтобы рвануться вперёд, но вместо того стал клониться на сторону и наконец повалился на снег, увлекая за собой другого оленя, соединённого с ним общей короткой уздой.

Толин ещё раз передёрнул вожжами, потом хотел было соскочить с нарты и докончить состязание пешком, но было уже поздно. Коколи-Ятиргин успел схватить главную ставку, а сзади, как буря, налетела беспорядочная вереница беговых нарт.

— Ух! — жалобно простонал Толин, ударив себя руками по бёдрам, и пошёл в сторону, не позаботившись даже распрячь своих бегунов, запутавшихся в упряжи и бившихся в снегу.

Впрочем, два или три подростка тотчас же подскочили к его нарте и, осторожно распутав упряжь, распрягли оленей и повели их к месту привязи. Левый олень поднялся на ноги и теперь как ни в чём не бывало ступал по снегу вслед за мальчиком, державшим в руке узду.

Амрилькут, стоявший рядом со мной, нахмурился.

— Посмотри, — сказал он мне таинственно, указывая на удалявшихся оленей. — Непременно напущено! Олени совсем не устали. Без колдовства разве упадут олени перед концом бега? Чьё-то злоумышление, тайные слова!...

Я слушал его без удивления, ибо мне было известно, какое место занимают всевозможные заговоры и чары в чукотской жизни.

Внимание Амрилькута тотчас же отвлеклось в другую сторону. Участники бега продолжали приезжать то группами, то поодиночке, до последней минуты стараясь блеснуть пред зрителями быстротой своих упряжек. Ехавшие вместе так усердно стремились обогнать друг друга, как будто ни одна ставка ещё не была взята. К великому утешению всех зрителей, Каляи вернулась в числе самых первых и, подлетев к стойбищу, бойко соскочила с нарты, круто осадив оленей. Её некрасивое лицо разгорелось от холода и движения и как будто преобразилось; она казалась теперь моложе и свежее; её юркая фигура в одежде из растрёпанного рыжего меха замелькала по стойбищу, показываясь то в одном, то в другом месте. Самые задние вернулись шагом на обессилевших оленях, еле передвигавших ноги. Иные ехали, на одном олене, а другого вели сзади на привязи. Етынькэу, хвастливо намеревавшийся захватить собственную ставку, приехал двадцатым. Единственный ламут, дерзнувший вступить в состязание с чукчами, приехал в хвосте едущих и поспешил удалиться в сторону, избегая насмешек.

Калюун, самый удалый из чаунщиков, олени которого взяли не один приз на разных бегах от Чауна до Колымы, вернулся последним. Он вёл за собою на длинной привязи трёх или четырёх оленей. То были присталые, покинутые по дороге различными ездоками, на попечение того, кто будет ехать сзади всех.

— О-о! — смеялись чукчи, глядя на этот поезд. — Предводитель кочевья едет! Друг, где твой кочевой караван?

Кочевой караван обыкновенно движется шагом.

— Близко! — отшучивался Калюун. — Да и стадо тут же. Что, мох найдётся ли? Ваши копыта весь мох вытоптали!...

— Что делать? Олени пристали, — объяснил он потом зрителям. — Только третьего дня приехал с Чауна!...

Молодые парни, собиравшиеся состязаться в пешем беге, уже давно сгорали от нетерпения. Маленький и невзрачный Келеккак, бедный родственник Акомлкжи, проживавший в качестве пастуха при его стадах, подбежал ко мне с озабоченным видом.

— Хочешь ставить, так ставь! — заговорил он без обиняков. — Молодые люди хотят бежать. Видишь, солнце перевалило через макушку неба. До вечера ещё много работы!...

Я велел одному из своих спутников достать обещанную ставку.

— Только поставь побольше! — сказал Келеккак. — Далеко будем бежать! Жалко наших ног при малой ставке!

— А тебе какая забота? — возразил я шутя. — Разве ты возьмёшь? Твои ноги что-то коротки!...

— Пусть коротки! — возразил Келеккак уверенно. — Всё равно возьму! Ставь ставку! Замедление ты!...

Ставка вызвала одобрение всех присутствующих. Она состояла из полукирпича чаю и папуши листового табаку, что представляло по южносибирским ценам стоимость немного более полтинника, но мне обошлось не менее двух рублей, а у окрестных жителей представляло меновую цену двух молодых оленей. Келеккак и его товарищи тотчас же стали приготовляться к бегу. Они снимали обувь и верхнее платье и оставляли на себе только нижнюю одежду, сделанную из тонких и мягких шкур, и тонкие меховые чулки, надетые шерстью внутрь, запущенные под шаровары и плотно затянутые шнурками вокруг щиколотки. В руках у каждого был короткий и крепкий посох с широким роговым наконечником, для того чтобы подпираться во время бега. Всех участников бега набралось человек двенадцать. Большая часть их сгруппировалась около ставки, нисколько не заботясь о том, чтобы выровняться в линию, и дожидаясь только, чтобы последние покончили переодевание. Плотная фигура Акомлюки заметно выдавалась между другими.

Он не снял кукашки и только плотнее затянул пояс вокруг стана и неподвижно стоял, опираясь на посох, весь наклонившись вперёд и готовый каждую минуту сорваться с места. Трое молодых ламутских парней, тоже пожелавших принять участие в состязании, тощих и низкорослых, с ногами, похожими на спички, выглядели рядом с ним просто пигмеями.

— Как весенние телята возле сохатого! — самодовольно говорил чукча, поглядывая на группу молодых людей. Старые ламуты стоявшие в толпе, только поддакивали. Они слишком боялись чукч и зависели от них, чтобы защищать перед ними своё национальное достоинство. Даже степенный Пэлэпка — Павел (Павел Филиппов), капрал рода Балаганчиков, счёл своим долгом заметить на ломаном чукотском языке:

— Ламуты слабее, ламуты мало едят! Никогда еды нет — оттого!...

Как только последний из переодевавшихся поднялся с земли, вся группа кинулась врассыпную, толкая и перегоняя друг друга, но всё-таки, видимо, стараясь сберечь свои силы для дальнейшей части состязания. Ввиду важности ставки бег предполагался далёкий. «Пока обессилимся! Пока мозг в костях не сожмётся!» — говорили парни. Решающее значение, конечно, должно было принадлежать обратной половине пути, по направлению к стойбищу.

Зрители стояли, не расходясь, и смотрели вслед убегавшим. Я стал искать глазами Толина. Они стояли с Амрилькутом в стороне и о чём-то оживлённо разговаривали. Я подошёл слушать.

— Я тебе опять говорю, — настаивал Амрилькут, — не гонись ты за призом! Их умы все против тебя! Ещё испортят тебя, да!... Если нельзя не состязаться, сам останься сзади, приезжай третьим или четвёртым!... Дай другим потешиться!...

Толин упрямо тряхнул своими длинными серьгами.

— Скажи ему, Вэип! — обратился ко мне Амрилькут с огорчённым видом. — Он русских любит, может, тебя послушает!...

— Я как стану сзади оставаться?... — проворчал Толин. — Люди хотят обогнать, а я стану оленей удерживать?... Пусть колдуют! Мы тоже найдём вдохновение!...

К моему удивлению, Энмувия, который вчера так неотвязно преследовал Митрофана, не побежал вместе с другими.

— А ты чего? — насмешливо обратился к нему Селиванов. — А ещё, говорят, лёгкий человек!

Энмувия печально посмотрел на него.

— Худо! — сказал он со вздохом. — С утра занемог. Чай пил плохо. Еду не ел. Теперь всё тело дрожит!...

— Отчего заболел? — допытывался Селиванов.

— Кто знает? — ответил Энмувия уклончиво. — Людей с твёрдым сердцем слишком много, мужчин и женщин!...

— Видишь! — сказал Селиванов с негодованием, уразумев намёк и обращаясь на этот раз ко мне. — Только у них ума, чтобы портить друг дружку. Давеча Толиновых оленей, а теперь и до людей дошло!...

Каляи отыскивала меня в толпе.

— Друг! — сказала она просительно. — Ты обещал поставить и женщинам. Поставь скорее! Я не в силах дожидаться. Сами ноги так и убегают. Поставь, пожалуйста! Пусть и из нас кто-нибудь потешит душу, русскую ставку возьмёт!

Я поставил ставку и для женщин. Они оказались гораздо азартнее мужчин и толпою бросились вперёд, не давая себе даже времени раздеться и кое-как на бегу развязывая оборы и сдёргивая через голову мохнатые верхние кэркэры. Толстая Виськат не преминула запутаться в собственной волочащейся штанине и тут же около стойбища ткнулась лицом в снег, вызывая смех и вольные шутки зрителей. Вместе со взрослыми девками и молодыми бабами побежали и молоденькие девочки, которые не могли иметь никакой надежды добежать даже до половины бега. Маленькая Уанга тоже ковыляла сзади всех на своих коротких ногах. Через четверть часа женщины, в свою очередь, потерялись из глаз, растаяв в сверкающей снежной белизне речной долины. Ожидать возвращения обеих партий приходилось долго, ибо пеший бег, конечно, происходит гораздо медленнее оленьего.

Етынькэу посмотрел кругом. Акомлюки и Умки не было. Все те люди, столкновение которых могло оказаться опасным, были в числе участников бега. В его голове неожиданно родился мудрый план.

— Если бороться, — громко заговорил он,
— надо теперь начинать. Вечер приближается. Когда ещё окончим! Кто хочет бороться, пусть бежит греться, — заключил он, входя в роль хозяина. — А ты давай ставку!...

Человек тридцать из присутствующих, все, кто, был помоложе, побежали толпой по общей дороге. Это была уже третья партия состязавшихся. Етынькэу, отыскав место поровнее, заботливо утаптывал ногами снег и убирал прочь сучья и щепки. Люди, побежавшие греться, тоже скрылись из глаз, но вместо них на горизонте показалось несколько движущихся точек, которые, конечно, должны были принадлежать партии женщин. Бег молодых парней должен был простираться гораздо дальше, и для них было ещё рано появиться на поле зрения.

Женщины постепенно приближались к стойбищу. Они растянулись в длинную линию с огромными промежутками и, видимо, изнемогали от усталости. Все силы их ушли на стремительность первоначального порыва. Большая часть уже думала не о ставке, а о том, чтобы как-нибудь добраться до стойбища. Иные ложились лицом на снег и лежали неподвижно, ожидая, пока подойдут бывшие позади. Только Каляи и ещё одна молодая девушка, лет восемнадцати, разгоревшаяся как огонь и выпроставшая плечи и грудь из широких рукавов корсажа, ещё имели силу бежать взапуски. Каляи, впрочем, успела добежать первая и, схватив чай и табак, бывшие на ставке, в обе руки, изнеможенно опустилась на землю. Лицо её посинело от напряжения; растрёпанные косы были покрыты густым слоем мохнатого инея; на бровях, на ресницах — везде был белый налёт. Она хотела что-то сказать, но не могла выговорить ни слова и только громко и часто дышала, как загнанная лошадь. Девушка, прибежавшая сзади, с досадой сдёрнула свой корсаж ещё ниже и повалилась навзничь в сугроб рыхлого
снега.

Люди, убежавшие для того, чтобы согреться перед борьбой, тоже возвращались. Добегая до места борьбы, они устанавливались широким кругом вместе с простыми зрителями. Калюун, славившийся своим искусством в борьбе, вышел на середину и сдёрнул свою парную кукашку, обнажившись до пояса. Его красивый белый торс с выдающимися мускулами на груди и на руках как-то странно отделялся от неуклюжих меховых штанов, сшитых по обычному чукотскому покрою и потому лишённых пояса и упрямо сдвигавшихся вниз.

Шея его была украшена ожерельем из двойного ряда крупных разноцветных стеклянных бус.

— Ну, кто хочет? — сказал он, приседая на корточки и растирая снегом свои плечи и грудь, чтобы вызвать прилив крови к коже, защищающий от холода. Долговязый молодой кавралин выступил из рядов и тоже снял кукашку, приготовляясь к борьбе. Он был хром на левую ногу, и это помешало ему принять участие в беге, но он хотел наверстать своё.

— Ты куда, Ичен? — останавливали его зрители. — Калюун тебе ещё изломает что-нибудь!

Но Ичен не обращал внимания на уговоры и встал в боевую позицию, наклонив вперёд туловище, немного расставив ноги и стараясь покрепче утвердить на снегу скользкие подошвы своих сапог. Борьба началась.

Противники бросались друг на друга по очереди. Один стоял пассивно, а другой нападал, стараясь сбить его с ног или, по крайней мере, стащить с места. Они без разбора хватали один другого всей горстью за грудь, за кожу на загривке, за бока, повсюду, куда только можно было впиться крепкими пальцами и даже ногтями. Две пары рук непрерывно опускались на мокрое тело, отскакивали с хлопающим звуком, похожим на удары валька по мокрому белью. Борцы падали на землю, перекатывались друг через друга, таскали один другого в мокром снегу и, вскакивая, расходились, приседали на корточки на противоположных концах арены, натирались снегом и снова становились в позицию для возобновления борьбы. Наконец Калюун так хлопнул Ичена об твёрдо утоптанный снег, что тот, поднявшись, начал смущённо потирать плечи и отошёл в сторону, признав себя побеждённым.

Одолев ещё одного соперника, Калюун тоже вошёл в ряды, для того чтобы передохнуть. За ним оставалось право вступить в единоборство с последним победителем, для того чтобы испытать, кто окажется сильнее всех. На арену выступили новые борцы, но борьба почему-то не разгоралась. Чукчи, видимо, боялись увлекаться, очень хорошо зная, что у таких разнородных соперников, какие были здесь, при первой же серьёзной стычке борьба может обратиться в кулачный бой и окончиться неожиданным побоищем. Когда человек десять уже перебывало на арене, наконец раздался крик подростков, бегавших взад и вперёд по стойбищу:

— Бегут!

Борьба тотчас же прекратилась: смотреть на состязание бежавших было гораздо интереснее. Ставку поделили между собою Калюун и ещё один чёрный приземистый чукча, тоже сваливший двух человек.

Через несколько минут бежавшие уже приближались к стойбищу. Впереди всех действительно был Келеккак. Несмотря на десятикилометровое расстояние, остававшееся за его спиной, он бежал легко, редкими и большими прыжками, каждый раз закидывая вперёд посох и стараясь ступить как можно дальше вытянутым носком ноги.

— Хорошо бежит! — решили знатоки. — Настоящие оленьи ноги.

Шагах в двадцати за Келеккаком бежали рядом Акомлюка и один из молодых ламутов. Ламут постоянно убегал вперёд, но Акомлюка снова делал усилие и настигал его, забегая со стороны дороги и стараясь оттеснить его в снег. Другие так отстали, что их едва можно было разглядеть. Мало-помалу ламут и Акомлюка стали приближаться к Келеккаку. Расстояние между ними сократилось шагов до десяти, потом сделалось ещё меньше. Одну минуту казалось, что кто-нибудь из задней пары вырвет пальму победы у переднего бегуна. Но Келеккак рванулся вперёд с новой энергией и снова оставил своих соперников сзади. Несколькими широкими прыжками он достиг цели и схватил приз. Его волосы, брови и редкие усы тоже были запушены инеем, но он, по-видимому, не очень устал.

— Куда им со мной состязаться? — гордо говорил он. — Я сызмалетства привык: сутками бегаю за стадом, ни разу не садясь; не знаю, что такое полог.

Акомлюка в изнеможении опустился на нарту, стоявшую у межевой черты.

— Если бы не моя болезнь, — сказал он, с трудом выговаривая слова от усталости, — мы бы ещё потягались. Злой дух лишил меня силы. Это все знают!

Акомлюка действительно недавно оправился от болезни.

— А хочешь? — сказал вызывающим тоном Келеккак, в упоении победы, по-видимому, забывший своё зависимое положение. — Хочешь, опять побежим! Я готов пробежать ещё столько же!

Оставшиеся сзади подбегали один за другим. Мой новый приятель Ятиргин, несмотря на усталость, тотчас же осведомился о ставке для борцов и был весьма неприятно удивлён, узнав, что борьба уже окончена.

— Зачем так сделали? — громко роптал он.
— Жаль табаку! Мы разве не люди, что нас не захотели ждать?

Однако ропот его остался без последствий. Солнце быстро спускалось на западный склон горизонта, и для вторичного состязания не оставалось времени.

Молодые подростки, не принимавшие участия в беге, не желая отставать от старших, затеяли состязание в прыгании, воздвигая из жердей и изломанных саней импровизированные барьеры и преграды. Прыгали они, не раздвигая ног, с плотно сложенными носками, стараясь придать себе лёгкость несколькими последовательными прыжками и сделать последний, решительный прыжок возможно дальше. Неловкий обыкновенно попадал ногами в средину груды деревянных обломков в платился довольно чувствительными ушибами. Парни, немного отдохнув, принялись прыгать взад и вперёд с таким увлечением, как будто никто из них не участвовал в недавнем беге. Каждый вновь прыгавший старался превзойти предшественника; предельная черта прыжка отодвигалась всё дальше и дальше. Победителем, однако, оказался не Келеккак и никто из чукотских парней,
а довольно пожилой ламут с безобразным лицом и ногами, искривлёнными от постоянного сиденья на оленьем хребте. Его подошвы, казалось, были сделаны из каучука; он легко переносился через все барьеры, и каждый след, оставленный его ногами на снегу после предельного прыжка, был недостижимой целью для всех чукотских прыгунов.

Мальчишки отстали от взрослых и, привязав к вершине дерева длинный ремень с лямкой на конце, бегали по кругу, забавляясь «гигантскими шагами». Несколько молодых женщин собрались на другом конце стойбища и затеяли своеобразное игрище, которое тотчас же привлекло к себе внимание всех мужчин, молодых и старых.

Три пары самых бойких женщин встали друг против друга и начали так называемое «горлохрипение», которое заменяет у чукч хоровое пение и служит введением к пляске. Они испускали странные горловые звуки, совершенно не поддающиеся описанию, производя их непрерывной сменой коротких и отрывистых вдыханий и выдыханий. Казалось, как будто оригинальные певицы изо всех сил стараются удержать голос в самой глубине горла и каждый звук, всё-таки выходящий наружу, стремятся снова проглотить и вернуть обратно. Сквозь это странное хрипенье с трудом можно было уловить слова припева:

Одноглазый старик с молодой девкой состязались в горлохрипении… Ахай, а-хай, а-хай!...

Пока у старика не вылез последний глаз изо лба…

А-хай, а-хай, а-хай! А-хай, а-хай, ахай!

Гуня вай, гуня вай! — затянули певицы протяжным речитативом.

Мы стали без костей!

Начался обычный танец, состоявший из довольно нелепого топтания на месте и разнообразившийся вставочными мимическими эпизодами наивно бесстыдного характера, которые я затрудняюсь описать. Мальчишки тоже приняли участие в пляске, и один в особенности возбудил всеобщий восторг выразительной гибкостью своего стана и подвижностью поясницы.

После пляски женщины завязали целый ряд разнообразных игр. Одни прыгали через верёвочку, переваливаясь с ноги на ногу, похлопывая меховыми рукавами в такт прыжкам и каждый раз задевая штаниной об штанину. Другие пускались взапуски «на четырёх костях», крепко упираясь в землю носками ног и кулаками выпрямленных рук, которые должны были оставаться всё время несогнутыми. Третьи прыгали взад и вперёд, сжавшись в комок и схватившись руками за носки сапог, что, при массивности меховых одежд, требовало немалой ловкости. Четвёртые, наконец, попросту ползали на брюхе, вытянув ноги, сложенные вместе, упираясь локтями об землю и поразительно напоминая ползущих нерп; они действительно имели в виду подражать нерпам.

Акомлюка проявлял весьма живой интерес к женским играм и осыпал участниц шумными возгласами одобрения. Самым бойким он выражал своё сочувствие ещё нагляднее и пускал в ход свои длинные руки, что
заслужило ему от Каляи довольно изрядный толчок в грудь.

— А ты что стоишь, как дерево? — задорно сказал Он Ятиргину. — И не обнимешь таких удалых девок?

Ятиргин только поглядел на него и не отвечал ни слова. Длинная фигура Тылювии, как безмолвное memento mori, виднелась у входа в последний шатёр. Она разложила большой огонь и накладывала куски мяса в закопчённый котёл, готовясь подвесить его на крюк.

— Ну, давай, хоть поборемся! — предложил Акомлюка. — Зачем тебе стоять без дела?

Ятиргин тотчас же согласился. Несмотря на свой тщедушный вид, он считался одним из самых сильных борцов в Кичетуне, Энурмине и Нэтэне — трёх приморских посёлках, расположенных рядом.

Они схватились, не снимая кушаков, и стали топтаться на месте, стараясь половчее притянуть к себе противника. Акомлюка нападал, а Ятиргин, сообразно обычаям борьбы, должен был ограничиться только пассивным сопротивлением. Вдруг, заметив, что Акомлюка слишком подался вперёд, он сильно отскочил и дёрнул за плечи противника, тот немедленно растянулся во всю длину, ударившись лицом об снег.

— Это против обычая! — закричал он, вскакивая на ноги. — Не твоя очередь! Вот я тебя ещё не так дерну!

Но долговязый Энмувия удержал его за руки. С утра он успел оправиться и теперь сгорал желанием испробовать свои силы.

— Я стану! — говорил он нетерпеливо. — Ты потом!

Волей-неволей Акомлюка вынужден был уступить место новому претенденту.

Началась борьба между маленьким кавралином и долговязым оленеводом, который был выше своего противника на полторы головы, и длилась очень долго без всякого решительного перевеса в ту или другую сторону. Энмувия два раза высоко приподнимал Ятиргина в своих огромных объятиях и далеко бросал его в сторону, совсем наотмашь, но Ятиргин оба раза, как кошка, падал на ноги. С другой стороны, все уловки, изобретённые
чукотской борьбой и поочерёдно пущенные в ход Ятиргином, оказались бессильными для того, чтобы сбить с ног огромного представителя оленных людей.

Акомлюка ни за что не хотел успокоиться.

— Моя очередь! — кричал он. — Перестань, Энмувия! Пусть я попробую!

Дюжий Умка, действительно напоминавший фигурой белого медведя и для довершения сходства с головы до ног облечённый в белую меховую одежду, выступил вперёд и нетерпеливо стал развязывать пояс.

— Если тебе хочется, так попляшем со мной! — сказал он с жестокой улыбкой на своём четырёхугольном, кирпично-багровом лице с крупным носом и массивными челюстями.

Акомлюка на минуту смешался, но старики, находившиеся среди зрителей, единодушно запротестовали против борьбы.

— Довольно! — кричал Амрилькут. — Перестаньте на ночь! Народ озяб, нужно войти в полог, у баб уж чай варится. Вот и солнце входит в свой шатёр!

Солнце действительно закатилось. У каждого шатра был разведён огонь, и женщины суетливо перебегали от огня к шатру и обратно, занимаясь приготовлением ужина и ночлега. Все полога уже были поставлены на место. Мороз был ещё крепче, чем вчера. Молодые девки мёрзли и то и дело вскакивали в густую струю дыма, тянувшуюся от костра по направлению ветра, для того, чтобы несколько согреть свои полуобнажённые плечи. Спутники мои давно забились в полог, хотя в только что поставленном чукотском пологу, пока он не прогреется парами чайника и дыханием ночлежников, пожалуй, ещё холоднее, чем на дворе. Тылювия зажигала светильню в своей каменной лампе, намереваясь внести её в полог. Я счёл за лучшее последовать за ней.

Популярность: 31%