Михаил Кречмар — «ВОЛЧЬЯ РЕКА ОЛОЙ»

Мы продолжаем знакомить наших читателей с писателями, хорошо знакомыми с Чукоткой и рассказывающими о ней в своих произведениях. В этот раз, без лишних слов, мы представляем вам Михаила Кречмара.

Михаил Арсеньевич Кречмар родился в Ленинграде 2 июня 1962 года. В возрасте 14 лет вместе с родителями переехал в г.Магадан, где окончил школу в 1979 году. После чего сменил три института и в 1990 г. окончил Всесоюзный сельскохозяйственный институт заочного образования (ВСХИЗО), написав дипломную работу «Поведение бурого медведя и его экологические аспекты на Северо-Востоке Сибири».

Через четыре года Кречмар поступает в аспирантуру Государственного Университета Аляски (в городе Фэрбенкс) по специальности «Менеджмент популяций диких животных» (гризли). Спустя три года, в 1997 г. проходит защиту на соискание учёной степени кандидата биологических наук в Московском государственном университете им. Ломоносова по теме «Экология бурого медведя на Крайнем Северо-Востоке Сибири».

Научная деятельность Кречмара продолжается в Институте биологических проблем Севера ДВО РАН в Магадане, где он работает с 1983 по 2001 год. Одновременно он активно занимается природоохранной и краеведческой журналистикой, снимает научно-популярные документальные фильмы на студии ГТРК «Магадан» о севере и истории его освоения.

После 17 лет работы Кречмар покидает институт и начинает заниматься организацией экстремальных коммерческих экспедиций, а после переезжает во Владивосток и присоединяется к общественной природоохранной организации.

Однако, по прошествии трех лет, в 2004 году, Михаил вновь возвращается к организации экспедиций на севере и востоке России. Также активно занимается журналистикой, публикует научно-популярные и художественные книги, среди которых: «Мохнатый бог», «Книга путешественника», «Север и оружие», «Естественная история», «Жёсткая посадка», «Центр Мира».

В 2010 году уходит на государственную службу и становится заместителем директора ФГУ «Государственный природный биосферный заповедник «Кедровая Падь» по научным вопросам. Ушёл с этой должности в марте 2012 года. С марта 2012 является главным редактором журнала «Основной инстинкт».

Михаил Кречмар

ВОЛЧЬЯ РЕКА ОЛОЙ

На водоразделе двух океанов.

Если и существует на Дальнем Востоке какое-либо место, которое можно было бы назвать «полюсом недоступности», то это, конечно, верховья реки Олой. Олой — крупный приток Омолона, который, в свою очередь, втекает в Колыму, а Колыма, соответственно, впадает в Северный Ледовитый океан. Начинается Олой из
фантастически красивого озера, расположенного в хребте Уш-Урэкчен, который разделяет бассейны Колымы, и Анадыря, который, в свою очередь, относится к
бассейну Тихого океана. Озеро это носит красноречивое название «Ледяное», что, собственно говоря, и неудивительно — расположено оно чуть южнее Полярного Круга на высоте 800 метров над уровнем моря. А на Севере каждый метр над уровнем моря возле Полярного круга считается за шесть — то есть, по тропическим меркам, оно лежит на пятикилометровой высоте.

Сегодня попасть на Чукотку непросто и даже очень непросто — не только из-за расстояний, и цен на авиабилеты, но ещё и из-за искусственных административных
барьеров. Здесь надо заметить, что гражданину России попасть в соседний Китай, Корею или Монголию чисто формально гораздо легче, чем оказаться на территории
Чукотки или Северной Якутии. Я, конечно, понимаю, что страна наша находится в окружении агрессивных империалистов, враждебных маоистов, а также
недружественно настроенных исламских государств, а подавляющее большинство граждан России, вероятно, рассматривается административными органами как потенциальные агенты этих тёмных сил. Но, мнится мне, граждане своей страны должны пользоваться у себя дома несколько большей свободой передвижения, нежели за рубежом.

Из-за этих ограничений, мне, человеку, который фактически вырос на Чукотке, с 1991 года путь был туда закрыт, и я даже не поверил до конца, когда в 2005 году меня пригласили в качестве шеф-интенданта и проводника участвовать в экспедиции, которая начиналась именно там — в Полюсе Недоступности Дальнего Востока.

Эта экспедиция готовилась исподволь и давно. Перед ней были две экспедиции на Кедон, о которых я уже рассказывал в журнале. Была экспедиция на сам Омолон в 1996 году. А до всего этого — были два удивительных сплава по Олою, которые происходили в 1988 — 1989 годах.

В то время я работал в Институте биологических проблем Севера, что в Магадане, изучая бурых медведей. Но даже тогда, в эпоху развитого социализма, попасть в верховья этой реки было отнюдь не просто. И то, что мне дважды удалось сплавиться по этой, без сомнения, самой труднодоступной реке Севера, я расценивал как очень большое везение в своей жизни.

Бассейн Олоя для меня, зоолога, остался в памяти, как поразительное место, где можно было наблюдать снежных баранов и диких северных оленей, волков и медведей, на утёсах олойских скал гнездились беркуты, а на деревьях вдоль реки — орланы-белохвосты, в пойменных лесах свистели рябчики, и с грохотом подымались глухари…

Но более всего там было лосей.

Сказать, что мы наблюдали лосей каждый день, значит — ничего об этом не сказать.

Каждое утро нас в палатке будил голос гонного лося.

Лоси проходили по гальке рядом с нашим жилищем, они хрипели, мычали, стучали
рогами по кустам, вызывали на бой соперников… Они перебегали реку перед нашими
лодками, они выходили на косы и неподвижно наблюдали за тем, как мимо них
проплывают странные сооружения, с сидящими на них людьми. На одной из стоянок
лось дважды запнулся за растяжки палатки, а в одном месте мне пришлось
наблюдать величественное явление — массовый переход лосей. Лоси двигались по
одному, парами, и по трое с промежутком в полчаса — час, несколько дней, и за
это время мимо нашего лагеря прошло более сотни зверей.

На одной из марей как-то я увидал шесть огромных рогачей. Взяв с собой
фотоснайпер, я начал подходить к пустоши, и постепенно понял, что сохатых там не
шесть, а вдвое больше — самки и молодые быки притаились в подлеске и убегали
только, когда я проходил мимо них.

Словом, это был некий лосиный мир, «страна сохатых», практически не тронутая
человеком.

Прошло более пятнадцати лет. Исчезла страна, в которой мы жили. Разделились
северо-восточные административные регионы, в них снимали, убивали и назначали
губернаторов. А горы и реки оставались на месте.

В номере гостиницы «Амурский залив», что во Владивостоке, я, за бутылкой
доброго джина, беседовал с чукотским геологом Славой Загоскиным. — До свидания! Может быть, в следующем году сподобиться быть на Олое! —
прощался я с ним. — Олой — то там будет, — мудро ответствовал Слава. — Но вот будешь ли там ты?

Бухарского эмира Ходжа Насреддин постоянно пугал таинственными звёздами
Сад-Ад-Забих. Эти небесные тела никак не хотели устанавливаться в необходимой
для эмира последовательности.

В случае с Олоем звёзды вели себя совершенно иначе.

Ещё не на следующий год, а прямо в этом, я получил приглашение от одного из
петербургских институтов, занимающихся климатом, принять участие в экспедиции
на Олой. Приключение началось!

Атомный городок Билибино.

Атомный городок Билибино к охоте никакого отношения не имеет, но сам по себе являет довольно интересное социальное явление, поэтому вкратце я расскажу и о нём.
Что в Билибино поражает — так это цены. Макароны и рис здесь стоят по 70 рублей, сыр — 350, картошка — 120 рублей за килограмм. Скорее всего, это одно из самых дорогих мест в бывшем Советском Союзе.
Причина такой дороговизны понятна. Для того, чтобы что-то попало в Билибино, этому «чему-то» надо быть погружену на пароход во Владивостоке, обогнуть по Японскому, Охотскому и Берингову морям Камчатку, преодолеть мыс Дежнева, выйти в Северный Ледовитый океан, там проплыть Чукотским морем до моря Восточно-Сибирского, и быть разгружену в посёлке Зелёный Мыс, что в устье Колымы. Здесь наше «нечто» грузится на баржу, идущую вверх по притоку Колымы — Анюю. Баржа разгружается в крохотном посёлке Анюйск, и груз в нём лежит вплоть до зимы — пока зимним трактом не попадает на грузовике в Билибино.
Груз, правда, может и просто доставляться в Билибино самолётом. Но дешевле от этого он не становится.
Вообще-то, Билибино — это один из тех городов (или посёлков), которые были вызваны к жизни Советской властью, и без неё существовать не могли.
Крупный населённый пункт, обслуживающий атомную электростанцию и систему золотых приисков, помещён совершенно искусственно в среднее течение Малого Анюя, где для него отсутствовало абсолютно всё — и, прежде всего, необходимые связи с внешним миром в виде караванных путей, пересечения мест кочёвок или пушных ярмарок.
Кроме того, Билибино имеет одну черту, которая довольно сильно отличает его от большинства северных городков.
Подавляющее большинство северных городов планировались как города освоения — форпосты цивилизации, носители экспансии. Билибино же изначально группировался вокруг атомной станции и позиционировался как очаг, эту цивилизацию собирающий и сохраняющий, а не распространяющий вокруг. Соответственно, сегодня он находится в совершеннейшем упадке. Азарт экспансионизма, которым до сих пор дышат такие северные посёлки, как Певек, Эгвекинот, Провидения, был чужд Билибину со дня освоения, а сегодняшний дух города обозначается просто — ожидание разрушения.
Полностью не даёт рухнуть посёлку расположенная рядом атомная электростанция. Но она уже пять лет как должна быть демонтирована — сегодня её проще поддерживать в рабочем состоянии, чем разбирать. Но когда это всё же случится, участь Билибино в сегодняшнем мире будет решена.
Встреча участников.

Нас — пятеро — двое петербуржцев — Сергей и Игорь -которые и представляют собой собственно научную часть экспедиции, авантюрно настроенный бизнесмен из Москвы Женя, который любезно согласился взять на себя часть расходов в обмен на своё присутствие, жена Евгения Татьяна, и я.
В то время, как европейские участники экспедиции уже довольно давно общались между собой, я до встречи в Билибино наблюдал их только на фотографиях, присылаемых через Интернет. Многие коллеги относились к этому обстоятельству настороженно: ехать в невероятную глушь с совершенно незнакомыми людьми, да и жить с ними бок о бок месяц и даже больше, с их точки зрения, было несколько опрометчиво.
При этом, мой собственный опыт организации как экспедиций, так и охотничьих туров, говорил о том, что проблемы, связанные с формированием команды — в значительной степени надуманные. Если в группе отсутствуют совершенно откровенные негодяи, или одержимые манией собственного величия персоны, то такое временное социальное образование может продержаться довольно значительный срок, при этом составляющие его личности не будут причинять друг другу значительных неприятностей. Правила поведения в таком образовании предельно просты — никто не должен никогда поднимать друг на друга голос, все люди в
группе должны вести себя так, как будто они связаны общегородскими приличиями в офисе, и любое общественно значимое действие каждого члена группы должно быть предметом открытого и нелицеприятного обсуждения. При таком раскладе удаётся избежать даже столь любимого в туристических группах разделения обязанностей на «кострового», «лагерника», «кандея» и т.д. Дело в том, что ничего так не раздражает самостоятельного, уже сложившегося человека, как командирский безапелляционный тон равной ему в профессиональном плане личности, и навязывание каких бы то ни было обязанностей. А при постоянном обсуждении взаимодействия, каждый член группы самостоятельно берёт часть каких-то общественных функций на себя, а взявши добровольно, старается и выполнять их тоже хорошо.
Ребята прибыли в Билибино после четырнадцатичасового перелёта, и задержка рейса на один день была им даже несколько на руку — давала возможность отоспаться, и хотя бы чуть-чуть акклиматизироваться к девятичасовой разнице во времени. А уже второго сентября, хмурым чукотским утром, летающий вагон МИ-8 оторвался от импровизированного аэродрома на окраине посёлка и понёс наш полевой отряд в центр чукотских гор — на хребет, разделяющий Колыму и Анадырь — две последние великие реки сибирского Севера.
Наше снаряжение.

Практически всё снаряжение было приобретено коллегами в обеих столицах, однако, при покупке они постоянно консультировались со Славой Загоскиным и со мной. В качестве базового жилища мы, северяне, предложили сшить большую двускатную палатку — 4×3,5 метра, с асбестовой разделкой под печку. Я предлагал изготовить её комбинированным образом — крышу из жёсткого брезента, а боковые стенки и торцы — из парусины. Но максималист Женя в Москве заказал это изделие полностью из брезента, видимо, не подумавши, что один раз в день это сооружение придётся ставить, а другой раз — собирать. Печку для палатки мы
заказали в Билибино.
Лодок для сплава в нашей экспедиции было четыре — две — уфимского завода класса «Турист-3», и две компании «Рафтмастер» — «Магаданка» и «Скаут». Я пытался настаивать, чтобы класс лодок грузоподъёмностью 300 кг был представлен у нас экспедиционными лодками ЛЭ-300, но начальника экспедиции Сергея Мартынова на уфимском заводе убедили, что «Турист-3» является гражданской модификацией лодки ЛЭ. Я скромно не поверил уфимцам и оказался прав — ЛЭ-300 отличается от «Туриста-3» как канал от канализации. Остальное снаряжение относилось к категории личного — причем ребята не забыли положить в «московский груз» некий педальный душ, который я предусмотрительно отложил подальше от груды барахла, которую планировали погрузить в вертолёт. Так и остался этот душ в Билибино, памятью о проезжих москвичах-геологах…
Оружие, взятое коллегами в экспедицию, поражало своим разнообразием. Евгений (по моему совету) приобрёл самозарядный германский карабин Heckler&Koch SLB 2000, под патрон 9,3×62, петербургские коллеги Сергей и Игорь приехали — один с раритетным Winchester 1895, рассверленным под патрон 9,3×53, который, оказывается, очень популярен в Финляндии, а другой (Игорь) с двойником Merkel калибров 13 /8х57RS. для охраны лагеря от медведей для Татьяны взяли Marlin под патрон 450 Marlin, только патронов к этому оружию было всего пятнадцать штук. В общем, оружия взяли — как на индейские войны. Но моих приятелей можно было
понять — хотя на территорию Чукотки взять лицензии не представлялось возможным, у нас были лицензии на отстрел лося в конце пути — а путь наш заканчивался в Магаданской области. Там нас должны были встретить дружественные жители посёлка Омолон и перевезти на лодках в другой субъект Российской Федерации — тот, в котором мы обладали всеми правами. На территории Чукотки же наше оружие, согласно российского законодательства, перевозилось в зачехлённом виде.
Озеро Ледяное.

Озеро Ледяное, с которого начинался наш маршрут — удивительно красивое озеро, лежащее среди иззубреных горных вершин посреди суровой тундровой страны. Страна эта поздней осенью (а именно поздней осенью и
является в тех местах начало сентября) приобретает жёлтый и красновато-бурый оттенок с аппликациями чёрного и серого цветов. Жёлтый, красный и коричневый — это цвета пожухлой травы, мелкого кустарничка и кочек, серый цвет — это цвет каменных осыпей, а чёрные скалы на вершинах хребтов сообщат пейзажу торжественную мрачную логическую завершённость. Эта завершённость совершенно не предусматривает присутствия здесь человека.
Тем не менее, люди в верховьях Олоя жили с незапамятных времён. Даже на берегах озера Ледяного археологи раскопали стоянку древних охотников на оленей — и даже описали по ней своеобразную культуру, которая так и называлась — Олойской. В принципе, древние люди так и шли по горным цепям Евразии к предстоящему заселению Америки — от долины к долине, от озера к озеру, останавливаясь то там, то здесь, но нигде не задерживаясь надолго — пока не оказались в краю чёрных елей, бизонов и травянистых тёплых равнин — не подозревая, что открывают для человечества новый, неизведанный материк. И первой культурой, освоенной Человечеством в этих краях, была именно что культура охоты и рыболовства…
А на заброшенных стоянках оставались погасшие кострища, россыпи костей диких животных, и отколотые кремневые чешуйки — нуклеусы — своего рода отходы при изготовлении орудий каменного века.
Озеро Ледяное имеет длину около пяти километров, а ширину в километр. О глубине его сказать что-либо очень и очень сложно, но судя по пологим берегам, она невелика. В озере ребята ловят рыбу — арктического гольца и хариуса. Голец здесь относительно невелик — не удаётся поймать рыбину больше двух килограммов, в то время, как немного восточнее, в озере Эльгыгытгин те же арктические гольцы достигают веса в 12 — 16 кило.
В начале сентября на берегах озера уже полностью отсутствовали какие-либо птицы — только две гагары, бороздившие его поверхность, точно микросубмарины футуристической конструкции, время от времени жаловались на судьбу пронзительными человеческими воплями-вздохами.
Озеро это имело отчётливо выраженное ледниковое происхождение, посреди него торчал небольшой островок. Вообще, Северо-Восток Сибири не знал оледенения в так сказать, чистом, виде — ледник его не покрывал целиком, как, скажем, север Европейской равнины. Ледники здесь росли на горных узлах, и сползали от них во все стороны. Потому-то невысокие чукотские горы и имеют такие причудливые очертания, а их подножья представляют собой языки ледникового материала — морены. По этим сухим и каменистым языкам очень удобно ходить — практически так же, как по грунтовым дорогам на юге России.

Олени и оленеводство.

Дикие северные олени ожидали нашего прилёта в том же месте, где я видел их, последний раз уходя с Ледяного семнадцать лет назад. Небольшое стадо, около десятка голов, вскинулось, и побежало вдоль берега
озера. Олени были упитанные, хорошо вылинявшие, со светло-коричневой шкурой, и бежали они неторопливо — временами останавливаясь и оглядываясь.
В 60-е — 80-е годы двадцатого века на Чукотке обитало около полумиллиона домашних оленей. Маршруты оленеводческих бригад покрывали всю территорию региона частой сетью. И в небольших прорехах этой сети ухитрялись выживать последние дикие олени края.
Дело в том, что олень дикий считался для владельцев домашних оленей врагом хуже волка. Дикие олени уводили большие группы оленей домашних во время гона, и последних больше никто никогда не видел. Поэтому оленеводы уничтожали «дикаря» совершенно безжалостно и довольно успешно — в период, когда развитие оленеводства на Чукотке достигало наивысшей точки, диких северных оленей там оставалось не более семи — восьми тысяч голов.
Пастбищное оленеводство является странным образом жизни, попыткой найти компромисс между существованием северного оленя и человека. При этом, если
использовать европейские мерки жизненного уровня, плохо и одному, и другому субъекту этого симбиоза.
Именно потому, в середине семидесятых годов, северное оленеводство уже было совершенно искусственной системой, державшейся исключительно на государственных дотациях и энтузиазме старшего поколения аборигенов, которые не знали и не хотели знать никакого другого образа жизни. Младшее же поколение, воспитанное в интернатах, шло хоть в кочегары, хоть в штукатуры, хоть в бомжи — только поближе к гарантированному поселковому теплу, электричеству и телевизору.
Поэтому совершенно неудивительно, что после 1991 года вся эта взлелеянная колхозно-совхозным строем махина оленеводства рухнула буквально в два года.
Сегодня точного количества домашних оленей на Северо-Востоке не знает сам чёрт. Это уже не сотни, а хорошо, если десятки тысяч… И аборигены с их неучтёнными оленями уже тоже никому не нужны…
Но если кто и выиграл в этом коллапсе северной экономики — так это дикий северный олень.
Природа не терпит пустоты. Дикий северный олень начал увеличивать свою численность при первых признаках слабости совхозного строя — когда наиболее удалённые оленеводческие бригады оттянулись из удалённых центральных районов Чукотки. Сегодня, когда оленеводство в этих краях продолжает жить только как экзотическая особенность местного быта, «дикарь» вновь стал настоящим хозяином чукотской тундры.
Конечно, в 1989 году и в 2005 мы на одном и том же месте видели разных оленей. Но если семнадцать лет назад это были робкие изгои, опасавшиеся всего и вся — туземных малокалиберок, вертолётов, вездеходов, кустов и камней, то сегодня это стадо молодых оленей, ведомое красивой крупной важенкой вело себя гордо и независимо — как настоящие хозяева тундры. Стадо понаблюдало за нашей выгрузкой из вертолёта, а затем медленной рысью затрусило на север — на другой конец озера.
Вечером, засыпая, я слышу что-то похожее на взлаивание собак, переходящее затем в волчий вой.
Мороз и волки.

С раннего утра нас изрядно пощипал мороз. В котелке на дне оставалась вода, которая замёрзла, минимум, на три сантиметра. То есть, по моему опыту северной жизни, было едва ли не десять градусов ниже нуля.
Ворча, просыпаются коллеги. Женя возмущается, почему в палатке не установлена печка. Я поясняю ему, что палатка стоит на тундре, на мху и на кочках, поэтому печку в таком месте можно ставить, лишь подсыпав под неё сантиметров десять песка или гальки, и выложив камнями площадку перед поддувалом. Огонь в тайге и тундре — твой первый союзник, но при небрежном обращении может превратиться в
злейшего врага. Он может убить путешественника самым верным и мучительным способом — оставив его без связи и крыши над головой. Поэтому страдальцам придётся подождать, пока мы не переставим палатку на гальку или щебнистый грунт. Ну и кроме того — пока ещё на календаре третье сентября, и при наших спальниках какие тут могут быть морозы!
Я спрашиваю, не слышал ли кто-нибудь странные звуки этой ночью. Все дружно утверждают, что самым запоминающимся звуком был общий храп, но когда я конкретизирую вопрос, Сергей припоминает, что да, действительно, волчий вой на исходе вечера ему показался.
Мы занимаемся подготовкой лагеря к сплаву, ребята уходят в тундру за пробами, и я обнаруживаю совсем рядом с палаткой, на полоске песка следы волков и их свежий помёт. Да, вот это мне, как натуралисту, уже интересно. Раньше волки крутились возле стад домашних оленей — сегодня, похоже, они сменили жизненную стратегию… Всё-таки многое изменилось с падением советской власти в чукотской тундре…
Из тундры в тайгу.

Тундровый сплав из самых верховий — занятие непростое. Оно не опасное, и даже не рискованное, а именно что трудоёмкое. Первые сорок километров пути река течёт с очень большим уклоном вниз — через каменистые мелкие шиверы. Но не они являются главным препятствием. Самое неприятное на мелких северных речках — это наледи.
Наледи на реках образуются, когда на мелких перекатах русло промерзает насквозь, перекрывая ледяной плотиной течение воды. Тогда вода бежит поверх льда, образуя поверх речного русла сияющую голубую нашлёпку из намороженного льда, иногда несколько метров высотой. Эти наледи тают медленно — иногда до самой осени. Иногда они не тают полностью до следующей зимы — тогда они становятся наледями многолетними. Многолетние наледи особенно распространены в Якутии, где носят гордое название тарынов.
Ближе к осени большинство наледей тают, и становится возможным преодолевать их на лодках. Это несложно, но единственная проблема заключается в том, что река под наледью обычно разбивается на несколько десятков проток, и все они — мелкие. Угадать среди них основную протоку (даже если она есть, а это — далеко не всегда так), очень и очень нелегко, поэтому преодоление наледи зачастую выливается в постоянную разгрузку лодки и перетаскиванию снаряжения от одного рукава, в котором вода полностью ушла в гальку, до другого — в котором ее неожиданно прибыло.
Собственно говоря, именно этим нам и пришлось заниматься несколько раз, пока мы не преодолели первые пятьдесят километров пути — от озера Ледяное до слияния рек Верхний и Левый Олой. Перетаскивать по галечнику полтонны груза на расстояние в несколько километров — далеко не самое простое дело, но где-то за день мы каждую наледь преодолевали. И таких наледей по нашему пути было целых три…
Место, где существует такая постоянная наледь, очень легко угадать на местности, даже, если к моменту вашего появления эта наледь уже совсем растаяла. На месте многолетней наледи, естественно, ничего не растет — это просто кусок галечной или песчаной пустыни, по которой во всех направлениях бежит вода — эдакий феномен — «пустыня с водой». Расти там ничего не может по определению, ибо это место десять месяцев в году сковано панцирем льда.
Ребят очень интересовало, а где же в тундре знаменитые тысячные гусиные и утиные стаи, про которые они слышали практически от любого из их знакомых, кто бывал на Чукотке. Приходилось объяснять, что место, где они работают — тундра горная, и, в отличие от тундры приморских равнин, действительно напичканных птицами, здесь из водоплавающих птиц практически никто не гнездится. Кроме
того, идёт уже начало сентября, и для Предполярья это — достаточно позднее время. Подавляющее большинство мелких птиц уже улетело на юг, а гуси пока ещё находятся на нажировочных местах у себя на Севере.
Но и кроме птиц, в тундре было чему порадовать глаз охотника. То тут, то там прямо из земли вырастали столбики сусликов-евражек. Они задорно стрекотали при нашем появлении, и вновь уходили под землю. Время от времени неподалёку от нашего лагеря пробегали табунки северных оленей. Один из таких оленей, крупный самец, с уже очищенными рогами, несколько часов пасся на склоне прямо над нашим лагерем, как горделивое олицетворение новых хозяев чукотской тундры.
И каждый вечер мы сквозь сон слышали доносящийся из пространства волчий вой…
Снеговые тучи.

Первый снег подлавливает нас в то время, когда мы входим в таёжный край. Долговременные перемены погоды на Севере не случаются вдруг — природа буквально дышит «предчувствием перемен». Длительная непогода
подползает медленно, загодя небо из бирюзового становится серо-голубым, затем светло-серым, затем просто серым, при этом на нём нету ни одной тучи… Затем, через день, или через два, небо опускается вниз, и становится очевидным, что это — уже не бездонный небесный свод, а тяжёлая свинцовая, невесть откуда взявшаяся пелена. Задувает пронзительный холодный ветер, и вместе с этим ветром начинает пробрасывать снежную сухую крупу. Мы ложимся спать под её треск о стенки палатки, а утром обнаруживаем, что весь мир вокруг засыпан снегом…

Сохатые и пурги.

Во время прошлого путешествия по Олою, когда мою группу прижала ранняя метель, нам пришлось срочно останавливаться в первом попавшемся, относительно удобном для стоянки месте.

Выглядело оно следующим образом. Мощная река здесь входила в невысокий горный массив, прорезая довольно характерную для здешних мест «трубу» — узкую долину с небольшими островками тополёво-чозениевого леса. При этом река петляла, уходя под горы и образуя прижимы то с одной, то с другой стороны.

Когда мы с напарником «втыкали» палатку на крохотную площадку у начала очередного прижима, я заметил проходящую в пяти метрах выше по склону звериную тропу. Тропа имела умеренно вытоптанный вид, и я решил проигнорировать её существование. Как выяснилось впоследствии — совершенно зря.

Ночью мы проснулись оттого, что наша шестиместная двускатная палатка внезапно заходила ходуном, как от внезапного удара сильнейшего ветра. Затем послышались гулкие шаги, кто-то фыркнул, и заплескался в реке.

Я с фонарём высунулся наружу, но не увидел ничего, кроме потока несущегося в лицо снега. — Что это было? Медведь? — спросил напарник, тоже вылезший из спального мешка. — Да нет. Судя по грохоту, кто-то копытный. Сохатый или олень. Но он ушёл через реку. Всё спокойно.

Мы растопили печку, и приготовили чай. Спать никому не хотелось, вдруг напарник
тронул меня за рукав. — Тихо! Никуда он не ушёл — фыркает!

Я прислушался и на самом деле сквозь шелест снежинок о брезент палатки различил тяжёлые шаги по грунту и пофыркивание.

Будучи уже одетым, я выскочил из нашего «домика», держа фонарь в одной руке, и винтовку — в другой. В десяти метрах от бивака в снежной мгле зажглись от встречного луча света глаза — скорее всего, лося. В это время гон у лосей на Северо-Востоке Сибири в самом разгаре, и я не колеблясь, выстрелил несколько раз в воздух. Слышно было, как зверь развернулся на месте, и убежал прочь.

Едва мы, попив чаю, снова расползлись по мешкам, я различил глухой стук копыт о гальку. Палатка снова дёрнулась, затем раздался плеск воды. — Теперь точно ушёл, — радостно заметил я, и заснул.

Следующий визитёр поднял нас перед самым рассветом. Судя по издаваемым им звукам, это был лось-рогач. Он стучал своей костяной короной по веткам, пыхтел, а затем снова задел за растяжки палатки и перешёл реку.

Весь следующий день и ночь мы наблюдали грандиознейшее явление — массовый переход лосей вверх по реке. В течение следующих двух суток мимо нас прошло не меньше сотни этих огромных зверей. Не менее десяти раз они запинались о растяжки нашей палатки, которая была поставлена прямо на столбовой тропе перехода…

Но в эту поездку ситуация была принципиально иной. Лосей на берегах реки мы практически не видели. Не встречали мы и очень многочисленных их следов.

Зато практически на каждом перегоне мы находили следы резиновых болотных сапог…

Отступление человека.

На первый взгляд, людей на Олое стало значительно меньше. А вот человеческого присутствия прибавилось.

Раньше бассейн Олоя формально входил в орбиту оленеводческого совхоза «Омолон». Возле реки располагались два микропосёлка — Кайэттын — в самых верховьях, на границе тайги и тундры, и Уляшка — в среднем течении реки. В каждом посёлке в конце восьмидесятых жило десятка два семей оленеводов, была маленькая школа — семилетка, и магазин.

Сейчас в этих посёлках, в полуразрушенных домиках живёт несколько человек. Но, не доезжая до Каэттына, мы видим небольшую, поставленную старинным ламутским способом палатку, стоящую вполгоры.

В омуте под палаткой белеют поплавки сети, которую проверяет старушка на резиновой лодке-двухсотке, которая кажется ровесницей самой бабушки.

Хозяина палатки зовут Егор.

Как ни странно, он помнит мой первый приезд на Олой в 1989 году. Мы вспоминаем старые времена, посёлки-фактории, лосиное изобилие.

Егор — владелец девяноста оленей, палатки, драной резиновой лодки и карабина СКС. Оленей на ближайшем склоне пасут его старшие дети, жена занимается в палатке домашним хозяйством, мать проверяет рыбу. Сам Егор охотится.

Такие палатки-«стойбища» стоят сегодня вдоль всего Олоя, в пятидесяти-шестидесяти километрах друг от друга. Это и есть остатки развалившегося, некогда могущественнейшего на Чукотке оленеводческого совхоза.

Я пью чай с Егором, и спрашиваю его: — Ну что, сегодня, при Абрамовиче, лучше стало? — Да, конечно, у нас теперь хоть сахар есть… Но так как раньше, при советской власти, уже нету, конечно. Лодки у нас резиновые — с того времени, как ты последний раз тут был, латаные-перелатаные, палатки того же возраста. Домашних оленей не стало почти совсем, на всём Олое хорошо если тысяча соберётся.

Я внутренне содрогнулся — в 1989 году одно стадо четырнадцатой бригады, где я и повстречал Егора, насчитывало пять с половиной тысяч голов. Мне вспомнились сосредоточенные, суровые, непьющие пастухи, кочующие на своих небольших лошадках, лес оленьих рогов, гортанные выкрики эвенов, свист плетёных маутов…
Да, для этих людей социальная катастрофа оказалась страшнее любого землетрясения или цунами. Земные катаклизмы проходят быстро, а те, которые люди создают своими руками для себя же — тянутся десятилетия. — А что с сохатыми стало, — снова спросил я Егора. — Что-то их не видать совсем? — Как что? — с детской непосредственностью удивился Егор, — Их всех съел олень. — Как олень? — несказанно удивился я. — Да так, Миха. Когда оленей стало много, они всё заполонили вокруг, всех наших оленей с собой увели. И сохатый ушёл. Такой этот дикарь наглый, никому житья не даёт, он хуже волка…

Я понимаю, что Егор не прав. Но для пастуха-эвена рост численности дикого оленя рядом с местами обитания домашнего был всё равно что объявление геноцида домашнему оленеводству. Особенно, когда у домашнего оленеводства исчезла государственная поддержка, и пастух оказался, как и сто лет назад — один на один с природой — без поддержки вездеходами, вертолетами и ветеринарной службой. И этого дикого оленя, который олицетворяет для него все вновь возникшие трудности, абориген ненавидит, как волка — всей своей простой душой. И склонен приписывать ему все возможные пакости.

Трудности таёжного сплава.

Сплав по таёжной реке отличается от сплава по реке тундровой тем, что основными трудности на нём создают затопленные деревья и древесные завалы. Но так как Олой — река очень быстрая, то время от времени она пробивает себе через лес новые участки русла. Эти куски пути выглядят угрюмо, и я даже скажу — угрожающе. Оба берега такого потока обрывисты, по обвалившимся краям нависают подмытые деревья, лес как бы сжимает струю реки в своих объятиях, стараясь не дать разрезать себя пополам.

Но река оказывается сильнее — она прорывается сквозь тайгу, выворачивая всё на своём пути, и на её течении как памятники былого величия леса остаются лишь вывороченные с корнем гиганты.

На эти гиганты, преграждающие выход из нового русла на старое, и наталкивается караван нашей экспедиции. Мы вылезаем из лодки и ведём их «в проводку», следя. Чтобы острые и крепкие как железо лиственничные ветви и корни не повредили тугие накачанные лодочные борта.

Орлы и медведи.

Но если река и живущие вдоль неё обитатели преобразились за время моего отсутствия очень сильно, то некоторые вещи остались совершенно без изменений. Так, без изменений остался величественный утёс перед рекой Нембондей. И на его вершине, как семнадцать лет назад, сидел огромный орёл-беркут. Проплывая под ним, мы не сводили с него глаз, а он торчал на вершине, безучастный к проплывающим внизу козявкам лодок, и только когда мы удалились на полкилометра, снялся с вершины и сделал над нами что-то вроде «круга почёта».

Но едва орёл скрылся из вида, мы увидали бредущего навстречу нам по косе бурого медведя средних размеров. Он подошёл к нам против ветра метров на двести, затем разглядел сверкание вёсел на солнце, встал на дыбы, и опрометью скрылся в кустах.

Вообще, мы на этом сплаве встречали медведей практически так же часто, как слышали волков. Очевидно, что в новые времена хищников стало больше. И это обстоятельство подвигло меня на многие размышления о переменах в природе.

Встреча с Омолоном.

Как утверждал Олег Куваев, «Олой впадает в Омолон со скоростью пули, выпущенной из карабина». Да, действительно, прямо в самом месте впадения река образует крутой свал, почти полностью перегороженны корягами. Но за четыреста километров сплава мои товарищи уже набрались опыта, и мы лихо проскакиваем между протянутыми к нам острыми сучьями карчей. Итак — мы на Омолоне, крупнейшем притоке Колымы, и завтра из посёлка должны приехать мои товарищи!

Вертолёт летит на Колыму!

Вертолёт всегда появляется «вдруг». Я знаю это ещё с тех времён, когда четырнадцатилетним мальчиком в лагере экспедиции тщательно вслушивался в воздух, пытаясь уловить в шелесте ветра и комарином звоне еле слышный рокот турбин летательного аппарата.

Вот и сейчас — радостный своей удачей Женя возвращается в палатку и спрашивает, как звучит вертолёт.

Я зажигаю сигнальный костёр. В отличие от случая, описанного в предыдущем очерке случая (см. «Осенняя охота на реке Чедон», ОиР: XXI век, №10, 11, 2005), вертолёт прилетает практически вовремя, и уносит нас в посёлок Сеймчан на реке Колыме.

Закончилась ещё одна колымская эпопея…

Ребята собираются и улетают на материк, а я делаю некоторые выводы из поездки.

Сумма перемен.

Итак, что же изменилось на самой глухой реке Северо-Востока за семнадцать лет? А перемен было много, с моей точки зрения, даже несколько чересчур. Уже оказавшись в Магадане, я перечитал полевые дневники с прошлых олойских экспедиций. Во-первых, на реке стало значительно меньше лосей — если в предыдущие годы я только на сплаве за 38 дней встретил «с воды» и во время наземных экскурсий сохатых 117 раз, то в эту поездку мы увидели в общей сложности чуть больше десятка. Это не значит, что количество «самых больших оленей мира» уменьшилось на порядок — но раза в два-три — это точно. Одновременно с этим, увеличилось количество медведей — на сплаве мы встретили их штук двенадцать — что очень много для реки, на которой нет нерестилищ лососёвых рыб. При этом надо заметить, что медведи в целом были невелики по размерам — самые большие следы, которые мне удалось измерить на берегах, были где-то в семнадцать сантиметров шириной, но преобладали-то отпечатки медведиц с медвежатами, и так называемого «среднего класса» — молодых самцов и одиночных самок, весом от 120 до 170 килограммов.

Другая причина, по которой нам не удалось «поймать» признаки лосиного изобилия на реке, заключается в довольно поздней осени. Практически до двадцатого сентября было довольно тепло — температура днём постоянно была выше нуля, несмотря на сыпавший из облаков снег. Вероятно, это задержало начало гона у лосей, и поэтому мы практически не слышали их «рёва». В то же время, в 1989 — 1990 годах меня каждое утро в лагере будил голос гонного лося, а что касается морозов, то по Олою 27 сентября 1989 года уже шла шуга.

Ещё одна деталь, которая чертовски насторожила меня в этом путешествии — это изобилие волчьих следов. Если в конце двадцатого века я за всё время олойских экспедиций встретил следы волков только дважды, то сегодня отпечатки волчьих лап встречались на каждом приплёске реки.

Одновременно с тем, людей в бассейне реки стало очевидно меньше, но они распространились по площади гораздо более равномерно. Аборигены приватизировали то количество оленей, которое они, как считают, могут выпасать в условиях «семейного подряда», отказавшись от тысячных совхозных стад. Раньше эти стада паслись в тундровой зоне, и их пастухи практически не влияли на поголовье лосей. Теперь маленькие стойбища (которые через двадцать — двадцать пять лет превратятся в родовые становья), спустились в поймы рек, и их обитатели, естественно, используют для питания окружающую их фауну…

С прекращением промышленного вмешательства человека в природу, последняя не становится лучше или хуже. Она просто становится другой…

Популярность: 38%

Оцените эту запись:
1 звезда2 звезды3 звезды4 звезды5 звезд (5 голосов, средний: 5.00 из 5)
Loading ... Loading ...
Вы можете прочитать комментарии к этой записи в формате RSS 2.0. Вы можете оставить комментарий или обратную ссылку с вашего сайта.

Оставить комментарий